Thank you for the venom.
Энни Пру
Горбатая гора
читать дальше
Эннис дель Мар просыпается раньше пяти, когда ветер еще вовсю раскачивает трейлер, сотрясая алюминиевые двери и оконные рамы и приводя в движение висящие на гвозде рубашки. Он встает, почесывая дорожку седых волос на животе и ниже, в паху; включает газовую горелку и переливает остатки кофе в старую эмалированную кастрюлю, укутанную синим пламенем. Он включает воду и мочится в раковину, натягивает рубашку, джинсы, надевает свои изношенные сапоги и притоптывает их, чтобы они улеглись по ноге. Встречаясь с трейлером, шумит ветер; внизу шуршит мелкий гравий и песок. С грузовиком, везущим лошадей, на шоссе может быть туго. Этим утром надо собираться и съезжать отсюда. Ранчо снова продается, и они уже вывезли всех лошадей, днем раньше со всеми рассчитавшись. "Пусть эти земельные воротилы все подавятся, а я умываю руки", - отрезал начальник, бросая Эннису ключи. Скорее всего, пока он не найдет другую работу, ему придется остаться у своей замужней дочери, и все же он полон счастья, потому что сегодня ему снился Джек Твист.
Вчерашний кофе закипает, но ему удается снять его с огня перед тем, как тот убежит; он наливает черную жидкость в немытую чашку, дует на нее, еще раз прогоняя в голове свой сон. Если он не будет сосредотачиваться на нем, быть может, сон сделает его день ярче, растопит те давние, холодные времена в горах, когда весь мир принадлежал им, и все было так как должно было быть. Ветер, подобно комкам грязи, сыплющимся из мусоровоза, грохочет по трейлеру, постепенно затихая ради нескольких мгновений тишины.
Они выросли на маленьких бедных ранчо в противоположных концах штата. Джек Твист в Лайтнинг Флэт у границы с Монтаной и Эннис дель Мар - под Сэйджем, недалеко Юты. Оба безнадежные школьные двоечники, воспитанные для трудной и бедной жизни, обычные деревенские пацаны, умеющие лишь выживать. С тех пор, как родители Энниса отдали концы, его семья ограничивалась братом и сестрой. Все что им осталось: двадцать четыре доллара наличными да дважды заложенное ранчо. Ограниченные права он получил в четырнадцать, что позволило ему каждый день по часу рулить от ранчо до школы. Пикап был старый, без печки, с одним дворником и паршивыми колесами; когда полетела коробка передач, денег на починку не нашлось. Он так хотел перейти на второй курс, это было так заманчиво, но поломка машины свела на нет все его надежды, обрекая его на тяжелый сельский труд.
Когда в 1963-м году Эннис встретил Джека Твиста, он уже был помолвлен с Альмой Бирс. Оба говорили, что откладывают деньги, хотя у Энниса, вероятно, была лишь пара пятидолларовых купюр в заначке. Той весной они рыскали в поисках работы, пока наконец не устроились на ферме. Теперь они значились пастухом и завхозом лагеря при одном и том же стаде овец к северу от Сайнела. Летние пастбища тянулись по ту сторону кромки леса на склонах Горбатой горы. Джек Твист готовился провести здесь уже второе лето, Эннис только первое. Им не было еще и двадцати.
Они поздоровались в маленьком, загроможденном фургончике перед столом, заваленным бумагами, с забитой до краев окурками бакелитовой пепельницей. Ломанные жалюзи пропускали треугольник белого света, по которому то и дело двигалась тень от директорской руки. Джо Агирре, человек с вьющимися пепельными волосами, разделенными посередине на пробор, не уставал раздавать инструкции.
- Положение лагеря лесничество определило ясно: пара миль от выпаса овец, не больше. Все это из-за хищников, поди на них поохоться ночью. Я чего хочу: завхоз, так уж и быть, оставайся в главном лагере, а вот пастух, - он махнул в сторону Джека, - пусть разбивает лагерь рядом с овцами, чтоб он их видел; спи тоже там. Ужинать-завтракать можешь в главном лагере, но ночью - чтоб был возле овец, и никакого огня, слышишь, чтоб никто ничего не увидел. Утром сворачивайся, а то еще лесничество нагрянет. На ночь только захвати с собой собак да и пушку не забудь. Прошлым летом, черти хреновы, двадцать пять процентов поголовья сожрали. Смотрите в оба, чтоб такого не было. Теперь ты, - обратился он к Эннису, окидывая своим взглядом его растрепанные волосы, загрубевшие руки, видавшие виды джинсы и рубашку с оторванной пуговицей. - По пятницам в полдень будешь ждать нас на мосту, с собой возьми список вещей на следующую неделю и пару ослов. Кто-нибудь подвезет тебе на пикапе запасов, - он даже не спросил, было ли у Энниса по чему сверять время, вместо чего вынул из коробки на дальней полке дешевые круглые часы на плетеном ремешке, завел и поставил их, после чего швырнул их ему, как будто просто передать из рук в руки считал зазорным.
- Завтра утром мы вас подбросим наверх.
Путь вникуда. Они нашли бар, где и устроились пить пиво весь день, Джек рассказывал Эннису о прошлогодней грозе в горах, убившей сорок овец, о том, как жутко воняли их раздувшиеся трупы и как много виски нужно брать с собой. Он рассказывал, как подстрелил орла, демонстрируя в доказательство его хвостовое перо за лентой своей шляпы. С первого взгляда Джек казался симпатичным с его кудрявой головой и мимолетным смешком, но для некрупного мужчины он был широковат в бедрах; его улыбка обнажала выступающие зубы, не такие, конечно, чтобы он мог есть попкорн прямо из посуды, но вполне заметные. Его манило родео, и пряжка на его ремне изображала быка и наездника. Вконец изношенные сапоги зияли дырами, а он готов был отправиться хоть к черту на кулички, лишь бы подальше от Лайтнинг Флэт.
Эннис, с орлиным носом и узким лицом, неухоженный, с маленькой впалой грудью и длинными, тонкими ногами, обладал мускулистым, гибким телом, будто созданным для скачек и драк. Вполне смышленый и дальновидный, в своей жизни он ничего не читал с большим упоением, чем каталог седел Хэмли.
Грузовики с овцами и лошадьми были разгружены в голове отряда, и кривоногий баск показал Эннису, как правильно навьючить ослов: два ранца и седло надо дважды перехватить, закрепив связку полуузлами. При этом он приговаривал: "Супа не бери. Перевозить его невозможно". Три щенка голубого хиллера устроились в сумке, а самый маленький - у умиленного Джека под курткой. Эннис оседлал большого гнедого жеребца под кличкой Сигар Батт, а Джек - гнедую кобылу, шарахающуюся от каждого звука. Из оставшихся лошадей Эннису особо приглянулся мышиного цвета грулло. Эннис, Джек, собаки, лошади, ослы и тысяча овец с ягнятами нескончаемой мутной рекой влились сквозь лес в необъятные цветущие Луга, бесконечно обдуваемые всеми ветрами.
Они разбили лагерь в установленном для этого лесничеством месте, надежно пристроив кухонную утварь и коробки со жратвой. В ту ночь они оба спали в лагере, и Джек уже не находил себе места по поводу наставлений Джо Агирре о том, что нужно всегда находится рядом с овцами и даже думать забыть про костер. Так, без лишних слов, еще до рассвета он оседлал свою гнедую кобылу и отправился на пастбище. На горизонте тускло забрезжил оранжевый рассвет, потянутый снизу полупрозрачной изумрудной полосой. Постепенно светлела покрытая копотью громадина горы, принимая цвет дыма от утреннего костра Энниса. Холодный воздух наполнялся сладкими ароматами, случайные скопления камушков и земли отбрасывали причудливые - длиной с карандаш - тени; шумящие позади сосны сливались в беспросветную темно-малахитовую стену.
В течение дня Эннис несколько раз бросал свой взгляд в бескрайние луга, иногда замечая Джека, который был для него всего лишь точечкой, движущейся через поле, подобно насекомому, пересекающему скатерть на столе; Джеку же из своего лагеря Эннис казался огнем в ночи, красным сполохом, затерявшемся в тьме исполинской горы.
Придя как-то далеко за полдень, Джек выдул две бутылки пива, охлажденные в мокром мешке в тени палатки, проглотил две миски тушеного мяса, четыре усохших куска пирога Энниса, банку персиков, закурил и приготовился наблюдать закат.
- Четыре часа в день мотаюсь туда-сюда, - мрачно сказал он. - Еду сюда к завтраку, потом еду к овцам, загоняю их на ночлег, приезжаю на ужин, опять к овцам; полночи только и делаю, что дергаюсь высматривать койотов. По идее я должен спать здесь. И какое здесь Агирре имеет право приказывать?
- Хочешь, поменяемся? - сказал Эннис. - По мне пастухом хорошо, я б и спал там.
- Да не в этом дело. Просто мы оба должны спать в этом лагере. Эта гребаная палатка воняет как кошачьи ссули, а то и того хуже.
- Ну` так?
- Я о чем: спать-то ладно, так все надо прыгать смотреть койотов. Давай меняться, только, смотри, готовлю я говно. Консервы и те лучше.
- Ну так уж не хуже меня. По мне можно и махнуться.
С час они развеивали ночь желтой керосинкой, пока где-то около десяти Эннис не оседлал Сигара Батта, стремительно унесшего его в звенящую прохладой ночь, к овцам. Он захватил с собой остатки пирога, кофе и варенье с расчетом на то, чтобы провести следующий день там, не возвращаясь лишний раз в лагерь вплоть до ужина.
- Под утро пристрелил койота, - сказал он Джеку следующим вечером, ополаскивая лицо горячей водой и намыливая его в надежде на то, что у него найдется хотя бы одно острое лезвие, чтобы побриться. Джек тем временем чистил картошку. - Жирный сукин сын. Яйца с яблоки. Наверняка утащил парочку ягнят. С виду так и верблюда сожрет. Горячая вода нужна? Тут много.
- Не, мойся.
- Ну до чего дотянусь, все вымою, - сказал он, сбрасывая с себя сапоги и джинсы (ни трусов, ни носков на нем не было, и это Джек заметил) и встряхивая мокрую ткань, отчего костер зашипел.
Они уселись за поздний ужин: каждому по банке бобов, жареная картошка и кварта виски на двоих. Они сидели на бревне у костра, отчего становились горячими подошвы сапог и железные заклепки на джинсах, передавая бутылку из рук в руки, и бледно-лиловое небо становилось все прозрачнее, а ночная прохлада уходила; они пили, курили, пару-тройку раз вставая отлить, а из костра вылетали танцующие на фоне неба искры; они подбрасывали в огонь дров, чтобы еще можно было поболтать, трепались о лошадях и родео, о том, кто сколько и как падал, о подлодке Трешер, которая пошла ко дну двумя месяцами раньше со всей командой, и каково это было - ощущать, что жить остается минуты; о собаках, от которых оба были без ума, об армии, о семейном ранчо Джека, где жили его родители, о владениях Энниса, заброшенных с момента смерти его предков, о его старшем брате в Сайнеле и замужней сестре в Каспере. Джек рассказывал, что раньше его отец был знаменитым объездчиком быков, но всегда держал тайны мастерства при себе, никогда ничего не советуя; ни разу он не приходил посмотреть скачки Джека, хотя и нянчился с ним в детстве, одевая его в шерстяные свитера. Эннис заметил, что единственные скачки, которые ему по душе, длятся восемь секунд и чем-то да кончаются. Джек парировал, что деньги тоже мотив, и Эннису осталось только согласиться. Они уважали мнения друг друга, и им было приятно поболтать, когда такая возможность вдруг представилась. Двигаясь верхом против ветра обратно к овцам, сквозь зыбкий, предательский свет, Эннис думал, что никогда еще ему не было так хорошо, и он был готов дотянуться до звезд. Лето шло, и вместо со стадом они перебрались на другое пастбище, где и разбили новый лагерь. Расстояние от него до овец было большим, а ночная поездка - дольше. Для Энниса она не представляла особой проблемы, он спал на ходу, но вдали от овец все же с каждым разом проводил все больше и больше времени. Джек заводил визгливые песенки на губной гармошке, немного не от мира сего после падения со своенравной гнедой кобылы, и несколько раз Эннис даже подпевал ему своим сильным скрипучим голосом, блистая сальностями из "Рыжей чалки", а Джек упражнялся в творчестве Карла Перкинса, надрывая глотку своим "я говорю-ю-ю"; больше всего он любил мрачное песнопение "Иисус, идущий по воде", которому его научила еще его мать-пятидесятница. Его тягучее загробное пение отпугивало даже койотов.
- Поздно уже ехать, - сказал Эннис. Он был изрядно пьян, голова шумела, было уже далеко за полночь, и совсем не жарко. Разбросанные по лугу камни отливали бледной зеленью, повсюду гулял ветер, прибивая костер к земле, пока тот окончательно не погас, превратившись в кучку золотых угольков.
- Слышь, нет у тебя второго одеяла? Я прям тут и завалюсь, ехать все равно рано утром.
- Смотри, костер погаснет, задницу отморозишь. Лучше в палатке.
- Нормально, - сняв сапоги, он укутался в одеяло, после чего захрапел. Через некоторое время проснулся Джек, разбуженный клацаньем зубов Энниса.
- Блина, кончай трястись и иди сюда. Есть, где поспать, - послышался раздраженный и заспанный голос Джека. Внутри было вполне просторно, тепло, и они стали еще ближе. Эннису все что-то грезилось: надо починить забор, потратить деньги - и ему уже ничего не хотелось, когда Джек взял его левую руку и положил на свой вставший член. Как от раскаленного металла Эннис отдернул свою ладонь, он поднялся на колени, расстегнул ремень, спустил штаны, поднял Джека на четвереньки и, приноровившись, вошел в него, предварительно смазав слюной. Это был его первый раз, но все получилось как-то само собой. Они двигались в полной тишине, нарушаемой лишь несколькими прерывистыми вздохами Джека и его сдавленным "сейчас кончу", после чего они свалились и заснули как убитые.
Очнулся Эннис на рассвете, когда все было залито красным светом, его джинсы болтались в коленях, а голова нестерпимо болела. Джек сопел рядом, и обоим было ясно, чем теперь окончится лето, и овцы пусть отправляются ко всем чертям.
Так и произошло. Они никогда не заводили разговоров о сексе, вначале занимаясь им только ночью в палатке, потом и днем под палящими лучами солнца и вечером в свете костра. Всегда быстро, резко, со смехом и фырканьем, и всеми возможными звуками. Об этом они не говорили, лишь однажды Эннис сказал: "Я не педик", и Джек тут же подтвердил: "Я тоже. Это все так, да и вообще это наше с тобой дело".
Горький, пропитанный эйфорией воздух горы принадлежал лишь им двоим, смотрящим вслед взмывающему ввысь ястребу или ползущим по равнине огням машин, они были надо всем этим: над обыденностью, вдалеке от лающих в ночи фермерских псов. Они наивно полагали, что их никто не видел, когда одним днем Джо Агирре с десять минут наблюдал на ними через свой бинокль, пока они не натянули свои джинсы и Эннис не уехал к овцам. В тот же день пришло сообщение от родни Джека о том, что его дядя Гарольд попал в больницу с воспалением легких и вряд ли оправится. В конечном итоге он все же выкарабкался, и Агирре заявился, чтобы не слезая с лошади рассказать об этом Джеку, буравя его при этом своим тяжелым взглядом. В августе Эннис с Джеком целую ночь провели в главном лагере, когда во время грозы с градом их стадо взяло на запад и забрело на чужие владения, перемешавшись с другими овцами. Те пять дней обернулись сущим кошмаром: Эннис на пару с непонимающим по-английски пастухом-чилийцем безуспешно пытались разделить стада, тем более, что был конец сезона и бирки почти стерлись. Даже когда нумерация совпала, Эннис понимал, что овцы уже перемешаны. В те беспокойные дни все казалось запутанным.
Первый снегопад выдался рано, уже тринадцатого августа, и навалил целую кучу снега, которая потом также быстро растаяла. На следующую неделю Джо Агирре передал им спускаться с гор из-за нового мощного циклона, идущего с Тихого океана. Они свернули лагерь и вместе с овцами двинулись с горы. Под ногами шуршали камни, с запада темнели огромные тучи, а в воздухе стоял ощутимый металлический запах наступающей зимы. Погруженная в беспросветную тьму, гора разрывалась адскими молниями, рвущими небо на куски. Ветер яростно трепал траву, по-звериному завывая в горных ущельях. Они спускались не спеша, но Эннис чувствовал что это было падение, не немедленное, но стремительное и необратимое. Джо Агирре заплатил им, но был немногословен. C кислым выражением на лице изучая жалкое стадо, он произнес: "Некоторые тут точно не наши". Поголовьем он тоже остался недоволен. Впрочем, сам он не имел понятия, каково это работать в поле.
- А что следующим летом? - спросил Джек Энниса на улице, уже закинув одну ногу в кабину зеленого пикапа. Холодный ветер был необычайно силен.
- Почти уверен, что не вернусь, - он прищурился от порыва ветра, взметнувшего вверх дорожную пыль и песок. - Я уже говорил, в декабре мы женимся с Альмой. Может, устроюсь на ранчо. А ты? - он отвел взгляд от лица Джека с синяком от удара, которым сам же наградил его вчера.
- Если ничего получше не подвернется. Не знаю, может, вернусь к отцу, помогу ему зимой, а весной - в Техас. Если только в армию не заберут.
- Еще увидимся. - Ветер гонял по дороге пустую сетку из-под еды, пока она не застряла под машиной.
- Увидимся, - сказал Джек они обменялись рукопожатием и хлопками по плечу. А потом было десять метров пути между ними и разные машины, идущие в противоположных направлениях. Где-то через милю пути Эннис почувствовал, как резко скрутило его живот. Он остановился на обочине, в воздухе кружился снег, он попытался проблеваться, но ничего не вышло. Он чувствовал себя хуже некуда, и еще долго не мог придти в норму.
В декабре Эннис женился на Альме Бирс, и к середине января она забеременела. Несколько раз он устраивался на временные подработки, пока наконец не обосновался ковбоем в старом местечке Элвуд Хай-Топ к северу от Лост Кэбина в округе Уошаки. Он все еще держался на той работе, когда в сентябре родилась его дочь, нареченная Альмой младшей. Их спальня теперь воняла засохшей кровью, молоком и детским дерьмом, и все это под аккомпанемент младенческих воплей и причмокивания по ночам. Настоящий символ плодовитости и преемственности жизни для обычного работяги.
Когда Хай-Топ загнулся, они переехали в маленькую квартирку в Ривертоне прямо над прачечной. Эннис нехотя устроился в дорожную бригаду, по выходным подрабатывая во второй конной базе, за что мог содержать там своих лошадей. После рождения второго ребенка Альма захотела остаться в городе и не уезжать далеко от больницы, потому что у ребенка, судя по всему, была астма.
- Эннис, пожалуйста, не будем больше связываться с этими ранчо у черта на куличках, - сказала она, садясь к нему на колени и обнимая его своими худыми веснушчатыми руками. - Давай поищем что-нибудь здесь, в городе?
- Давай, - отозвался Эннис, беря ее за руку и поглаживая шелковистые волосы подмышки. Он отпустил ее, потом опять стал ласкать ее тело, постепенно поднимаясь к мягкой груди, обводя пальцами ее кругленький живот и ноги, он опустился в ее влажное лоно, как от Северного полюса до экватора и обратно, ублажая ее, пока по ней не пробежала крупная дрожь и она не стала сопротивляться его руке. Он опрокинул ее и быстро закончил с тем, чего она так не любила. Они не спешили выезжать из своей квартирки, она нравилась ей именно потому, что съехать из нее можно было буквально в любой момент. Наступило четвертое лето после той поры на Горбатой горе, и в июне Эннис получил единственный глоток свежего воздуха за все эти годы - письмо до востребования от Джека Твиста.
Мне давно нужно было тебе написать, друг. Надеюсь, ты прочтешь это письмо. До меня дошло, что ты в Ривертоне. Я заеду 24-го, выпьем пива. Звякни мне, если сможешь, чтобы я знал, куда ехать.
Обратный адрес указывал Чайлдресс, Техас.
Само собой разумеется, Эннис ответил без промедления, указав свои координаты в Ривертоне. С самого утра день выдался жаркий, небо было кристально чистое, но уже к полудню с запада приплыли облака, неся с собой влажную духоту. Эннис облачился в свою лучшую - белую с широкими черными полосами - рубашку. Не зная, когда приедет Джек, он взял отгул, и теперь маячил по комнате из угла в угол, то и дело бросая взгляд из окна на пыльную улицу. Альма все что-то говорила, предлагала поужинать с его другом в "Найф-энд-Форк", а не заниматься готовкой в такую жару; она болтала о том, как было бы хорошо нанять сиделку для малыша, но Эннис прервал ее излияния сказав, что, скорее всего, они просто пойдут и напьются. "Джек не любитель ходить по ресторанам", - сказал он, вспоминая, как, сидя на бревне, грязными вилками они поедали холодные бобы прямо из консервных банок.
После обеда под раскаты грома на улице появился все тот же зеленый пикап, и из него вылез Джек в потрепанной ковбойской шляпе. Энниса словно током ударило, и в тот же момент он уже сломя голову бежал по лестнице. Они схватили друг друга за плечи, и обнялись так, что перехватило дыхание, не уставая повторять свои "сукин сын, сукин сын"; и также естественно они сблизились и слились в поцелуе, таком крепком, что зубы Джека прикусили губу, а его шляпа полетела на пол; они терлись о друг друга щетиной, ощущая вкус чужих губ, когда Альма приоткрыла дверь, несколько секунд смотря на напряженные плечи Энниса, после чего закрыла ее, пока они все еще не могли оторваться друг от друга, прижимаясь всем телом, пахом, бедрами, отдавливая друг другу ноги, когда наконец отстранились, чтобы можно было перевести дыхание, и тогда Эннис, обычно скупой на ласки, сказал то, что говорил только своим лошадям и детям: малыш.
Дверь снова приотворилась и в светлом проеме они увидели Альму. Что он мог еще сказать:
- Альма, это - Джек Твист, Джек, моя жена Альма.
Его грудь часто вздымалась. Он чувствовал запах Джека, до боли знакомый аромат сигарет, пьянящего пота, едва уловимая свежесть зеленой травы и с ней - горный холод.
- Альма, - сказал он. - Мы с Джеком не виделись вот уже четыре года, - как будто от этого было легче. Он радовался, что на лестнице было темно, и смотрел прямо на нее.
- Хорошо, - только и прошептала Альма. Она все видела. Позади нее за окном сверкали молнии, отчего оно больше походило на дрожащий лист бумаги. Слышался детский плач.
- У тебя есть ребенок? - спросил Джек. Его рука коснулась руки Энниса и между ними словно пробежал электрический импульс.
- Две малышки, - сказал Эннис. - Альма младшая и Фрэнсин, мои красавицы. Губы Альмы передернуло.
- У меня мальчик, - сказал Джек. - Восемь месяцев. Прикинь, женился на типичной техасской красотке, там, в Чайлдрессе. Ее зовут Лурин.
По тому, как качался пол, Эннис почувствовал, что Джека всего колотит.
- Альма, - сказал он. - Мы с Джеком пойдем выпьем. К вечеру могу не придти: заболтаемся за стаканчиком.
- Хорошо, - сказала Альма, вынимая долларовую бумажку из кармана. Эннис понял, что она собирается послать его за сигаретами, чтобы он побыстрее пришел.
- Рад был познакомиться, - Джека трясло, как загнанную лошадь.
- Эннис, - выдавила из себя Альма, но промолчала. Он отозвался первым:
- Альма, сигареты есть в кармане синей рубашки, в спальне.
Они уехали на грузовике Джека и, захватив бутылку виски, уже через двадцать минут сотрясали кровать в мотеле "Сиеста". За окном бил град, перешедший в дождь, а вездесущий ветер всю ночь хлопал незапертой дверью соседнего номера.
Номер был весь пропитан запахами спермы, дыма, пота и виски, вперемешку с устойчивыми здесь ароматами старого ковра, кислятиной сена и седел, дерьма и дешевого мыла. Тяжело дыша, Эннис растянулся на кровати, измотанный, мокрый и все еще возбужденный; словно кит, Джек выбрасывал в воздух облака сигаретного дыма. Он первый нарушил тишину:
- Боже мой, как же хорошо, когда ты на мне, черт тебя возьми. Нам надо поговорить. Честно слово, я не знал, что мы опять этим займемся. Не, вообще наверно, знал. За этим и приперся. И так ясно, только вот мог и раньше явиться.
- Я понятия не имел, где ты шляешься, - сказал Эннис. - Целых четыре года. Думал, дело с концами. Обиделся, что ли, на тот удар?
- Друг, - сказал Джек, - я занялся родео в Техасе. Как ты думаешь я встретил Лурин. Глянь на стуле, - на грязной оранжевой спинке болталась бляха от ремня.
- А, быки.
- Ну да. Гребаные три тысячи долларов за весь прошлый год. Хуже некуда. И чтоб я без ребят делал, чуть не зубную щетку у них брал. Возил трубы по Техасу, и тоже - половина времени под этим сраным драндулетом. Но я не сдаюсь. А что` Лурин? Ее старик техникой торгует, денег куры не клюют. Меня он на дух не переносит - ей и не перепадает. Куда я от нее денусь, хотя в такие дни...
- Куда глаза глядят? А с армией как? - буря уходила на восток, мелькая издалека красноватым светом.
- С меня им мало толку. Позвоночник побитый, рука переломана, знаешь, наездник всегда держит ее у бедра, так что каждый раз рискуешь. И как ни берегись, все равно раз да сломаешь. Блина, ну как было больно. Ногу ломал в трех местах. Упал с быка, тот еще зверь, много кого сбрасывал, меня - на третьем круге, погнался за мной. Он то быстрее, но мне еще повезло: бывают ребра ломают, связки тоже растягиваются или рвутся. Больно жутко.
Секешь, все уже не так, как во времена моего отца. Папенькины сынки идут в колледж, тренируются в качалках. Для родео теперь нужны бабки. Старик Лурин оставил бы меня с носом, забей я на родео. Кроме того, сейчас я уже кое в чем разбираюсь. Лучшим я уже не буду, так чего тогда долбаться. Скажи спасибо, что вообще ходить могу.
Эннис притянул руку Джека ко рту, сделал затяжку, выдохнул.
- Ад и тот лучше, чем моя жизнь. Знаешь, вот сижу я здесь и думаю: а что если я... Я знаю, кто я. У нас обоих жены, дети, что, нет? Мне нравится быть с женщиной, но, черт меня подери, с тобой они и рядом не стояли. Я никогда не хотел лечь с другим парнем, но знаешь, сколько я думал о тебе? У тебя были другие парни, Джек?
- Ни хрена, - отозвался Джек, сам объездивший кучу быков и теперь оказавшийся на их месте. - Сам знаешь. Горбатая крепко нас повязала. Эта была всего лишь работа, а что теперь?
- Тем летом, - сказал Эннис, - когда после расчета мы разъехались, мои кишки так свернуло; думал, отравился в Дюбуа, хотел проблеваться. Только через год до меня дошло, что это было из-за того, что мы расстались. Я понял это слишком поздно, и ничего уже было не изменить.
- Друг, - сказал Джек. - Мы круто влипли. И что нам теперь?
- А ничего, - ответил Эннис. - Все эти годы я пытался наладить свою жизнь. Я обожаю моих девочек. Что же до Альмы, так она в этом не виновата. Там, в Техасе, у тебя ведь тоже ребенок, жена. И что мы скажешь, если нас здесь застукают? Одна-единственная оплошность, и мы будем на том свете. Мы потеряли всякую осторожность. Мне страшно.
- Вот что я тебе скажу, друг. Тем летом нас могли видеть. Я заходил к ним следующим июнем, хотел снова подработать (хотя потом все равно двинул в Техас), так вот Джо Агирре там, в офисе, мне бросает: "А вы там время зря не теряли, парни, а?". Я глянул на него, а потом уже на заднем дворике смотрю, а у него висит здоровенный бинокль, - он опустил заметку шефа, со скрипом раскачивающегося на деревянном стуле: "Эй, Твист, вам не за то платили, чтоб, пока вы нюхали розы, за овцами собака бегала". Он отказался его нанять. Джек продолжал: - А это да, был удар! По тебе и не скажешь, что можешь вот так.
- Мой брат К. Е. постоянно лез ко мне, он был на три года старше, все время обзывался. Отцу надоело постоянно слушать мои рев, и раз он сказал мне: "Эннис, тебе надо с этим разобраться, не то ничего не изменится, пока тебе не исполнится девяносто, а К. Е. - девяносто три". - "Ну он старше меня", - сказал я. А отец сказал, что я должен застать его врасплох, ударить и убежать. И так, пока ему не надоест. Так и вышло. Я подкарауливал его у сортира, накидывался на него на лестнице, лупил по ночам, когда он засыпал. Через два дня мы с К. Е. помирились и с тех пор не дрались. Мораль в том, чтобы действовать, а не увещевать, - в соседней комнате надрывался телефон, пока наконец звонок не замолчал.
- Подожди, - сказал Джек. - А что если бы у нас было свое маленькое ранчо, корова, телята, твои лошади. Было бы здорово. Я же говорил, что завязываю с родео. У меня еще пока все дома, чтобы ломать свои кости за копейки. Послушай, мы б и вправду могли так сделать. Старик Лурин дорого заплатит, чтобы я свалил. К тому же...
- Стоп, стоп, стоп. Так не пойдет. У нас ничего не выйдет. Я увяз во всем этом, попался на свой крючок. Я здесь навсегда. Джек, я не хочу быть одним из тех парней, которые то и дело появляются и исчезают. Я хочу жить. Здесь жили два старика, Эрл и Рич, при каждой встрече отец отбрасывал колкости в их адрес. Он стали посмешищем, хотя что в них было такого. Мне было тогда лет девять, когда они нашли Эрла в сливной яме. Его избили монтировкой, тянули за член, пока тот не оторвался, знаешь, кровавая кашица. То, что от него осталось было больше похоже за гору жареных помидоров, от таскания по земле нос превратился в ошметки.
- Ты видел это?
- Отец специально отвел меня посмотреть на это. Мы были втроем: я, К. Е. и отец. Отец только посмеивался. Черт, он добился своего. Просунь он свою голову сюда прямо сейчас, держу пари, он погнался бы за монтировкой. Два парня, живущих под одной крышей? Нет. Мы можем изредка уединяться вдалеке от всех, но наша жизнь...
- Ну и как часто? - сказал Джек. - Раз в четыре года, твою мать, да?
- Нет, - Эннис не хотел ставить это в вину Джеку. - Думаешь, мне нравится, что утром ты уезжаешь, а мне переться на свою чертову работу. Но теперь уже ничего не поделаешь, надо научиться жить с этим, - он добавил "черт". - Вот иду я по улице, смотрю по сторонам. Мы что, одни такие? А c другими что?
- В Вайоминге, полагается, такого нет, а уж если и есть, не знаю, едут в Денвер, что ли? - сказал Джек, вставая и отворачиваясь от него. - И вообще мне насрать. Блин, Эннис, ну возьми ты отгул. Прямо сейчас. Поехали отсюда. Кидай свое барахло ко мне в грузовик и поедем в горы. На пару дней. Позвони Альме, скажи, уезжаешь. Давай, Эннис, ты поставил мою жизнь с ног на голову, так не бросай же меня. То, что было между нами, не игра.
В соседней комнате опять глухо зазвонил телефон. И, будто отвечая на него, Эннис взял со столика трубку и набрал домашний номер.
Отношения между Эннисом и Альмой разъедало время, без каких бы то ни было явных причин ширилась полоса отчуждения. Она работала продавщицей в бакалейной лавке, оплачивая счета Энниса. Альма просила его использовать резинки, чтобы не дай бог не забеременеть, но он сказал нет, бросив ей, что с удовольствием уйдет от нее, если она не хочет больше иметь от него детей. Задыхаясь от обиды, она сказала лишь, что хотела бы, будь у него средства их прокормить. Кроме того, этим можно было заниматься и без подобных последствий. Год от года их отношения становились все хуже: мельком замеченные объятья, рыбалки с Джеком Твистом по одному-два раза в год, и при том за все время - ни одного отпуска с семьей; его нежелание сходить проветриться и отдохнуть, его любовь к долгой и низкооплачиваемой работе на ранчо и то, как он отворачивался к стенке и тут же засыпал, стоило ему лечь в постель; он отвергал возможность поиска нормальной постоянной работы в округе или в приличной компании - все это в конечном итоге довело ее до ручки, и, когда Альме-мл. исполнилось девять, а Фрэнсин - семь, она спросила себя, чего она еще ждет, развелась с Эннисом и вышла за бакалейщика из Ривертона. Эннис снова вернулся к работе на ранчо, подрабатывая то тут, то там. Его будущее было туманно, но он был рад снова быть в деле и поступать как хочется: бросить все и уйти в горы по первому зову. Разрыв он перенес спокойно, и только в самом уголке души гнездилось смутное чувство обделенности, но он крепился, исправно обедая с Альмой, бакалейщиком и детьми по дням Благодарения, когда, сидя между дочками, рассказывал о лошадях и травил анекдоты, старательно изображая веселого папу. После десерта они с Альмой остались на кухне вдвоем, она мыла посуду и говорила, что беспокоится за него и ему надо вновь жениться. По животу было видно, что она уже на четвертом, а то и на пятом месяце беременности.
- Уже раз обжегся, - сказал он, перегибаясь через стол и ощущая себя гулливером в маленькой кухне.
- Все еще рыбачишь с Джеком Твистом?
- Иногда, - ему показалось, вместе с грязью она отдерет с тарелки и эмаль.
- Знаешь, - сказала она так, что он понял: сейчас что-то будет, - я всегда думала, почему ты никогда не приносил домой рыбы. А ведь говорил, улов был что надо. Как-то раз я заглянула в твою корзинку для рыбы перед отъездом, так вот после пяти лет там по-прежнему болтался ценник. Я привязала к нему записку: "Привет Эннис, налови побольше, целую, Альма". А потом ты вернулся, сказал, вы много наловили, но все съели. Помнишь? А я заглянула в твою сумку, и там все еще болталась моя записка, и на ней не было ни единого следа воды, - на этом слове она отвернула краны, ополаскивая тарелки.
- Ну и что?
- Только не надо этого, не ври мне, Эннис. Я все понимаю. Джек Твист? Джек Урод! Вы с ним...
Она зашла слишком далеко. Он схватил ее за руку, из ее глаз хлынули слезы, послышался звон посуды.
- Молчи, - сказал он. - Это не твое дело. Ты ничего об этом не знаешь.
- Я позову Билла.
- Давай, сука, ори. Я заставлю вас пол лизать, - он встряхнул ее, оставляя на ее запястье красный след, схватил шляпу и вылетел вон. Той ночью он побывал в двух барах - "Блэк" и "Блу Игл" - напился и перед уходом ввязался в драку. Долгое время он не предпринимал никаких попыток увидеться с девочками, надеясь, что они первые проявят инициативу, пусть даже только тогда, когда вырастят и покинут Альму. Они больше не были парнями, перед которыми лежал весь мир. Джек пополнел, Эннис по-прежнему был тощим и больше напоминал вешалку, круглый год в одном и том же наряде: убитые ботинки, джинсы да рубашка - и только в непогоду накидывал на себя еще и тряпичное пальто. Отвисшее веко и плохо сросшийся нос придавали ему побитый вид.
Шли годы, они путешествовали по бескрайним просторам долин и гор, верхом по Бигхорнам и Медисинским холмам, задевая южные оконечности Галлатин, по Абсарокам, Гранитам, Оул Крикс и хребту Бриджер-Тетон, по Ледяным и Гремучим горам, возвышенностям Ширли и Феризам, колесили по долинам Солт и Уинд-Ривер, снова возвращались на Сьерра Мадре, Гро Вентре, Уошаки и Лэрэми, но никогда - на Горбатую гору. В Техасе умер тесть Джека, и Лурин, унаследовавшая бизнес, оказалась неплохим дельцом, сам же Джек теперь даже получил непонятную должность, по которой должен был посещать всевозможные смотры сельхозтехники и искать покупателей. У него появились деньги, которые он и тратил на подобные путешествия и кое-где стал пробиваться техасский акцент: "корова" превратилась в "крову", а "жена" - в "жну". Свои передние зубы он убрал и поставил на них коронки (по его словам, больно не было), а в довершение всего еще и отрастил усы.
В мае 83-го несколько дней они провели на холодных возвышенностях, вблизи безымянных горных озер, после чего направились через долину Хэйл-Стру-Ривер. Погожий день принес слякоть, и ноги вязли в грязной жиже. Они двигались по ломкому, жидкому подлеску, Джек в своей старой шляпе с орлиным пером задирал кверху голову, вдыхая горячий, насыщенный смолистыми ароматами воздух, в котором перемешались и запах сухих иголок, и жар раскаленных скал. Под копытами лошадей хрустел колючий можжевельник. Разбирающийся в погоде, Эннис то и дело с опаской поглядывал на запад, откуда вполне могла придти туча, но небо оставалось все таким же безоблачным, и Джек сказал, что одного взгляда хватит, чтобы потонуть в нем - такое оно было глубокое.
Около трех они одолели узкую тропу, ведущую вниз по юго-восточному склону. Солнце там уже растопило весь снег, так что земля открылась их взору. Где-то далеко гудела, подобно паровозу, все еще невидимая река, а через каких-то двадцать минут они разглядели на противоположном берегу медведя, ворочающего бревно в поисках личинок, лошадь Джека взбрыкнула, на что он крикнул ей: "Тпру! Тпру!", а гнедой конь Энниса извивался и фыркал под наездником. Джек достал винтовку, но медведь и сам уже улепетывал в чащу, неуклюже и комично переваливаясь с ноги на ногу. Снег таял, и чайного цвета река стремительно бежала, сбиваясь в пузырьки у каждого подводного препятствия и собираясь в запруды. Осанисто покачивались развесистые охристые ивы, украшенные причудливыми золотистыми сережками. Пока лошади утоляли жажду, Джек слез на землю, зачерпнув ледяной воды прямо из реки, чтобы попить. Сверкающие капли срывались с его пальцев, рот и подбородок блестели от влаги.
- Смотри не простудись, - сказал Эннис и добавил: - Хорошее здесь место, - он окинул взглядом берег с двумя-тремя старыми охотничьими кострищами. За берегом простирался пологий луг, окаймленный сосняком. Много было здесь и сухих деревьев. Без лишних слов они разбили лагерь, привязав лошадей на поляне. Джек откупорил бутылку виски и, сделав большой глоток, сказал: "Это одна из двух вещей, которые мне нужны прямо сейчас". Он закрыл бутылку и бросил ее Эннису.
На третий день небо заволокло тучами, как и ожидал Эннис. Темно-серая масса принесла с собой ветер и моросящий снег. Спустя час белые хлопья стали крупнее, укрывая влажную землю нежной весенней периной. К ночи похолодало, допоздна горел костер, они докуривали на двоих одну сигарету, и, побрасывая дров, Джек ворчал на погоду, прочесывая радиоэфир, пока не сели батарейки его приемника.
Эннис рассказал, как сватался к женщине, подрабатывающей в баре «Вульф Ирс» в Сайнеле и как из этого ничего не вышло, так как он тогда работал на пастбищах Стаутамайра, а у нее были определенные нежелательные для него трудности. Джек рассказывал про то, что в Чайлдрессе его видели гуляющим под ручку с женой местного фермера, и как теперь ему приходится бегать одновременно и то него, и от Лурин. Эннис смеялся и говорил, что так ему и надо. Джек уверял, что у него в целом все в порядке, если не считать тех дней, когда от тоски по Эннису он отыгрывался на своих детях. В темноте, куда не доходил свет от костра, ржали кони. Эннис обвил рукой Джека, притянул к себе; он говорил, что видится с дочерьми не чаще раза в месяц, рассказывал о том, как уже вымахала в свои семнадцать Альма младшая, о веселой и непоседливой Фрэнсин. Джек опустил свою холодную руку между ног Энниса, говоря о том, как волнуется о своем сыне: в свои пятнадцать тот едва умел читать и не мог сложить два плюс два, и о том, что он наверняка дислексик. При всем этом Лурин прикидывалась, будто все в порядке, вставая на дыбы при первом упоминании врача. "Какого хера" так было, он не знал. У Лурин были деньги и она заказывала музыку.
- Я хотел мальчика, - сказал Эннис, снимая рубашку, - а в результате две девочки.
- А я вообще детей не хотел, - сказал Джек, - да не тут-то было. Всю жизнь не везет. Не вставая, он подбросил в костер полено, из огня по сторонам посыпались искры, задевая их оголенные руки и лица и снова опускаясь на землю. Одна вещь никогда не менялась: их страстные встречи были омрачены скорым расставанием, и время летело так быстро, что его никогда не хватало.
Через день или два они загрузили лошадей в трейлер, Эннис отправлялся в Сайнел, Джек - в Лайтнинг Флэт повидать своего старика. Эннис заглянул в окно машины Джека и сказал то, что и так откладывал все неделю: следующий раз они могли встретиться не раньше ноября, когда перед зимой они сдавали стада.
- В ноябре? А как же август? Мы же договорились съехаться дней на девять-десять в августе? Блин, Эннис, за целую неделю не мог пораньше предупредить?! Да и какого хрена мы постоянно носимся по морозу? Надо что-то придумать. Поехали на юг, в Мексику.
- В Мексику? Джек, ну ты же меня знаешь. Какой из меня путешественник, я ручки чайника найти не могу. Весь август у меня забит, вот что. Не кипятись, Джек. Зато поохотимся, завалим доброго лося. Может даже смогу выпросить для нас хижину Дона Роя. Помнишь, как в прошлом году было классно?
- Друг, ну это же полная херня. До Папы Римского и то легче добраться, чем до тебя.
- Тогда мне не надо было работать, Джек. У тебя есть богатая жена, хорошее место. Забыл каково это - быть на мели. А алименты? Мне их еще платить и платить. Эту работу мне нельзя терять, я не могу вот так взять и уехать. Я и нынче еле вырвался: некоторые коровы еще телятся. Меня не отпускают, и все. У Стаутамайра еще та коробочка, и он хорошенько ее пооткрывал на меня за эту неделю. А он прав. С тех пор, как я уехал, он, наверное, ночами не спит. В обмен я буду пахать в августе. Есть идея получше?
- Была, - в его голосе звучала обида.
Эннис промолчал, медленно выпрямился, потер лоб. Внутри трейлера цокала лошадь. Он подошел к грузовику, облокотился о трейлер, буркнул что-то, что могли услышать только лошади, повернулся и пошел назад, нарочно замедляя шаг.
- Ты был в Мексике, Джек? - начал он. Он переступил грань.
- Да, черт побери. А в чем дело? - все то, что сдерживалось годами, вылилось теперь одним потоком.
- Я скажу это тебе, Джек, и, знай, я не шучу. Что если, - сказал Эннис, - что если ты перестанешь существовать для меня, когда я узнаю о тебе всю правду?
- Валяй, - ответил Джек. - И я тоже не шучу. Знаешь что, мы бы с тобой могли оба жить вместе, твою мать, счастливо жить. Но ты не захотел, Эннис, Горбатая гора - все, что у нас осталось. Если бы не она, ничего бы не было. Вот и все, мужик, и нечего больше знать. Сколько раз мы были вместе за двадцать лет. Ты всегда держал меня на коротком поводке, а теперь боишься, что я уеду в Мексику. Черт тебя дери, ты даже не представляешь, каково мне. Я не ты. Мне мало двух улетных трахов в год. Ты слишком много для меня значишь, Эннис, сукин сын. Жаль, я не могу тебя бросить.
Как зимой клубы горячего пара вздымаются над землей - так теперь вырвались наружу годы непроизнесенных и теперь уже непроизносимых признаний, сожалений, страхов и вины. Эннис застыл, будто пораженный сердечным приступом; его потемневшее, глубоко очерченное лицо с закрытыми глазами замерло в жуткой гримасе; он стиснул кулаки, но ватные ноги подкосились и коленями он упал наземь.
- Боже, - сказал Джек. - Эннис! - он не успел даже вылезти из грузовика, думая, инфаркт ли это был или же просто приступ немой ярости, а Эннис уже поднялся на ноги и, подобно несгибаемой длинной вешалке, пошел прочь. В своих признаниях они не продвинулись ни на шаг. Ничто не кончилось, ничто не начиналось, ничто не нашло своего решения.
То, что Джек так отчетливо помнил и чего так жаждал снова, было то далекое лето на Горбатой горе, наваждение которого он так и не смог понять. Тогда Эннис подошел к нему сзади, прижав к себе, - и в этом объятии не было похоти, лишь желание быть вместе. Долго они просто стояли в свете красноватых языков пламени, и их тень - одна на двоих - лежала на камнях. Круглые часы в кармане Энниса отсчитывали минуты, пока объятые огнем поленья превращались в пепел. За жарким маревом костра сияли звезды. Дыхания Энниса почти не было слышно, он напевал что-то, покачиваясь в свете искр, и, прильнув к груди, Джек слышал биение его сердца, и от пения грудь Энниса подрагивала, как электрическая лампа, и Джек стоя засыпал, хотя больше это было не сном, а каким-то спокойным забвением, пока Эннис не выудил из своей памяти нафталиновую, но еще пригодную к употреблению фразу из своего детства, когда его мать была еще жива: "Пора на боковую, ковбой. Мне пора. Пойдем, а то ты спишь на ногах, как лошадь", - он встряхнул Джека и скрылся в ночи. Из темноты до Джека донеслось звяканье шпор, когда Эннис седлал лошадь и его "До завтра"; вдалеке послышалось конское фырканье и стук копыт по камням.
Спустя годы он вспоминал эти сонные объятья как единственный по-настоящему безыскусный момент счастья во всей их сложной и разделенной жизни. И ему было все равно, что Эннис не мог тогда обнять его лицом к лицу, потому что не хотел видеть, не хотел знать, что в его объятьях был Джек. И, возможно, думал он, с тех пор они ни разу не были столь близки. Пусть и так, пусть.
Несколько месяцев Эннис ничего не знал об аварии, пока наконец его письмо, в котором он сообщал, что раньше ноября точно не выберется, не пришло обратно со штампом АДРЕСАТ СКОНЧАЛСЯ. Он набрал номер Джека в Чайлдрессе, что раньше делал только однажды, перед разводом с Альмой, отчего, перепуганный, Джек незачем пересек 12 сотен миль на север. Все в порядке, думал Эннис, вот-вот ответит Джек. Но он не ответил. На том конце трубки послышался голос Лурин: "Алло? Кто это?" И когда он представился, она только подтвердила, что, да, это правда, на проселочной дороге Джек накачивал колесо, когда покрышка лопнула. С шайбами было не все в порядке, и взрывом ему переломало нос и челюсть, отчего он отключился. К тому времени, как его обнаружили, он уже захлебнулся собственной кровью. "Нет, не может быть, - думал он, - это они добрались до него с монтировками".
- Джек говорил о вас, - сказала она. - Вы с ним на рыбалку ходили, на охоту, да? Он говорил. Я хотела вам сообщить, - продолжала она, - но я не знала точно ни имени, ни адреса. Джек держал координаты своих друзей у себя в голове. Это ужасно. А ведь ему было только тридцать девять.
Безграничная холодная тоска накрыла его с головой. Была ли это монтировка или и в правду - авария, он не знал. Он захлебывался своей кровью, и не нашлось никого, кто бы помог ему. Энниса окружил рев ветра и он, казалось, слышал звук рвущейся по напором стали плоти и дребезжание порванного колеса.
- Его похоронили? - он проклинал ее за одинокую смерть Джека на пыльной дороге.
Из трубки доносился мучительно медленный техасский выговор:
- Там стоит камень. Он хотел, чтобы его кремировали, а пепел развеяли на Горбатой горе. Я даже не знаю, где это. Как он и хотел, мы его кремировали, половину золы оставили здесь, остальное отправили его родителям. Я думала, Горбатая гора где-нибудь там, где он вырос. Хотя не удивлюсь, если ее вообще не существует, эдакий райский лесок с поющими птицами и реками виски.
- Как-то летом мы пасли там овец, - сказал Эннис. Он не мог больше вымолвить ни слова.
- А. Просто он говорил, там его место. Я думала, это он так о выпивке. Просто он пил виски, много виски.
- Его старики все еще в Лайтнинг Флэт?
- А вы как думаете. Они и умрут там. Я их ни разу не видела. Они и на похороны не приезжали. А вы с ними виделись? Думаю, они бы с удовольствием исполнили его волю.
Все ясно. Она была вежлива, но ее голос оставался холодным как лед.
Дорога в Лайтнинг Флэт пролегала через безлюдные равнины, каждые восемь-десять миль встречалось очередное заброшенное ранчо с зияющими окнами на уровне зарослей и покосившимися оградами загонов. На почтовом ящике можно было прочесть: Джон К. Твист. Это была маленькая запущенная ферма, утопавшие в зарослях молочая. Загоны стояли на отшибе, так что их было не разглядеть, видно было только, что их потрепало время. Широкое крыльцо предваряло вход в коричневый оштукатуренный домишко из четырех комнат: две снизу, две наверху.
Эннис сидел за кухонным столом с отцом Джека. Его мать, напористая, но аккуратная в движениях, будто оправляющаяся от операции, сказала:
- Хотите кофе? У нас есть вишневый пирог.
- Спасибо, мэм. Чашечку кофе, но есть я не буду.
Старик сидел молча, упершись руками в клеенку на столе и не сводя с Энниса злого, проницательного взгляда. Он был из тех, кто всегда лезет не в свое дело. Ни в одном из них Эннис не мог разглядеть хоть что-то от Джека. Он вздохнул.
- Даже не могу передать, как мне больно за Джека. Мы давно знали друг друга. Я приехал сказать, что я был бы рад, если бы вы разрешили мне развеять его пепел над Горбатой горой, как говорила его жена.
В воздухе повисла тишина. Эннис откашлялся, но говорить ничего не стал.
Старик сказал:
- Знаешь что, я тоже знаю, где Горбатая. Он что считал, что он особенный. Будет как все, на нашем кладбище.
Мать Джека пропустила эти слова мимо ушей:
- Он приезжал к нам каждый год на недельку, даже когда женился и осел в Техасе, помогал отцу на ранчо, чинил ворота, косил. Я ничего не меняла в его комнате еще с детских лет, кажется, ему это нравилось. Хотите, поднимитесь к нему.
Старик разозлился:
- Вы нам не помощник. Джек все трепал: "Эннис дель Мар, Эннис дель Мар, вот когда-нибудь я его привезу, и мы приведем ранчо в порядок". Все носился с идеей, что вы переедете сюда, срубите дом и будете помогать мне с ранчо. Потом этой весной еще какого-то парня хотел притащить сюда жить и обустраивать хозяйство. Вроде, его сосед из Техаса. Он хотел развестись с женой и вернуться сюда. По крайней мере, так он говорил, а он никогда не доводил начатое до конца.
Теперь он знал: это была монтировка. Он встал, сказал, что очень хочет посмотреть комнату Джека, вспомнил один из рассказов Джека о его отце. Джек был обрезан, а старик нет. Однажды во время неприятного инцидента он обнаружил это, и его это беспокоило. Ему тогда было три-четыре года, он поздно вставал в туалет, расстегивал пуговицы, сражался с высоким сиденьем и часто не попадал куда надо. Старика это бесило, и один раз он просто рассвирепел.
- Господи, он сорвал с меня все шмотки, уложил на пол в ванной, отстегал ремнем. Я думал, он меня убьет. А потом он сказал: "Будешь знать, куда нужно целиться" - спустил штаны и обмочился на меня. Я весь промок, он бросил мне полотенце и заставил драить пол, а сам собрал мое тряпье и взялся стирать его в ванной. Потом он и полотенце стирал, а я заходился в рыданьях. Но, пока он отливал на меня, я заметил, что, по сравнению с ним, у меня там чего-то недостает. Мой был обрезан как у собаки уши, или как края у марки. С тех пор у нас с отцом ничего не ладилось.
Крошечная спальня, куда вела крутая и своеобразная лестница, была раскалена жарким полуденным солнцем, бьющим из западного окна. У стены стояла узкая детская кровать, тут же - письменный стол со следами чернил и деревянный стул. Над кроватью на вручную сбитой полке лежало пневматическое ружье. Из окна открывался вид на песчаную дорогу, уходящую на юг, и почему-то ему казалось, что только на нее Джек и мог смотреть по времена своего детства. На стене висел журнальный плакат какой-то темноволосой кинозвезды, чья кожа от времени приобрела красноватый цвет. Было слышно, как внизу мать Джека наливает чайник и ставит его на огонь, тихо спрашивая что-то у старика.
Шкафом служила небольшая ниша в стене с деревянными перекладинами, зашторенная от остальной комнаты выцветшими кретоновыми занавесками. Внутри на железных вешалках аккуратно висело две пары отутюженных джинсов, на полу стояли изношенные ботинки, и ему казалось, он помнит их. В задней части шкафа, в стенном проеме, висела рубашка, вытянувшаяся от долгого пребывания на гвозде. Он снял ее - это была старая рубашка Джека времен Горбатой горы. Засохшая кровь на рукаве была его собственной кровью, когда однажды в шутливой потасовке на горе Джек заехал ему в нос коленом, после чего долго останавливал ее, так что в конце концов кровавые брызги были на них обоих. Рукав его рубашки здесь не помог, потому что в следующую секунду Эннис ответил взаимностью, уложив своего милосердного ангела-спасителя на лопатки крыльями вниз.
Рубашка казалась тяжелой, и он увидел, что внутри нее была другая рубашка, чьи рукава были старательно заправлены в рукава рубашки Джека. Это была его собственная плотная рубашка, которую он давно уже даже перестал искать. Он думал, что посеял ее где-нибудь в прачечной, она была вся потрепанная, с оторванным карманом и недостающими пуговицами. Джек забрал ее с собой и спрятал здесь, внутри своей собственной рубашки. Две кожи, одна в одной, одна на двоих. Он уткнулся лицом в ткань и медленно вдохнул носом и ртом в надежде ощутить хотя бы малейший запах горного шалфея или кисло-сладкий аромат Джека, но рубашка ничем не пахла, лишь только в его памяти витал запах Горбатой горы, навсегда ушедшей, но вернувшейся сейчас в его руки.
Озлобленный, старик отказался отдать прах Джека.
- Знаешь что, у нас тоже есть семейное кладбище, там мы его и похороним.
Мать Джека стояла у стола, нарезая яблоки острым ножом с зубчиками.
- Заезжайте как-нибудь, - сказала она.
Возвращаясь назад по похожей на стиральную доску дороге Эннис миновал сельское кладбище, обнесенное покосившейся оградой, крошечную пядь земли в бескрайней прерии; несколько могил выделялись яркими пластмассовыми цветами, и он не хотел осознавать, что Джек так навсегда и останется здесь, посреди унылых равнин.
Через несколько недель он побросал грязные попоны из конюшен Стаутамайра в багажник своего пикапа, чтобы отвести их для стирки в чистку "Квик-Стоп-Кар-Уош". Когда дело было кончено и вещи погрузились в багажник, он зашел в магазин подарков Хиггинса, остановившись у стенда с открытками.
- Эннис, что высматриваешь? - сказала Линда Хиггинс, посылая мокрый фильтр для кофе в мусорку.
- Есть открытка с Горбатой горой?
- Это которая в Фримонте?
- Нет, здесь, на севере.
- Не знаю, я вроде не заказывала. Сейчас посмотрю в каталоге, если у них есть, я тебе хоть сотню достану. Все равно мне заказ делать.
- Одной хватит.
Когда ее привезли - всего за тридцать центов - он прикрепил ее над стеклом в своем трейлере, на каждый уголок по медной скрепке. Под ней он вбил гвоздь, на который повесил две старые рубашки с Горбатой горы. Он отошел и взглянул на то, что получилось, сдерживая жгучие слезы.
- Джек, я клянусь... - сказал он, хотя Джек и не просил его давать никаких клятв и не клялся сам.
Примерно в это же время Джек начал приходить в его сны, Джек, такой, каким он его впервые увидел, с кудрявой головой и широкой улыбкой, открывающей выступающие зубы, и вечной болтовней о грядущим богатстве; и в его снах была банка бобов с торчащей ложкой на бревне, раскрашенная всевозможными цветами, что придавало его грезам привкус комичной непристойности. Ложка вполне годилась на роль монтировки, и иногда он просыпался с тяжелым чувством, иногда, как раньше, с радостью и облегчением; иногда мокрыми оказывались подушки, иногда - простыни. Между тем, что он знал и тем, во что ему хотелось верить, оставалась полоса неизведанности, но ее было не прояснить, лишь научиться жить с ней.
перевод xafan © 2006
xafan.narod.ru/tr_bbm.htm
Горбатая гора
читать дальше
Эннис дель Мар просыпается раньше пяти, когда ветер еще вовсю раскачивает трейлер, сотрясая алюминиевые двери и оконные рамы и приводя в движение висящие на гвозде рубашки. Он встает, почесывая дорожку седых волос на животе и ниже, в паху; включает газовую горелку и переливает остатки кофе в старую эмалированную кастрюлю, укутанную синим пламенем. Он включает воду и мочится в раковину, натягивает рубашку, джинсы, надевает свои изношенные сапоги и притоптывает их, чтобы они улеглись по ноге. Встречаясь с трейлером, шумит ветер; внизу шуршит мелкий гравий и песок. С грузовиком, везущим лошадей, на шоссе может быть туго. Этим утром надо собираться и съезжать отсюда. Ранчо снова продается, и они уже вывезли всех лошадей, днем раньше со всеми рассчитавшись. "Пусть эти земельные воротилы все подавятся, а я умываю руки", - отрезал начальник, бросая Эннису ключи. Скорее всего, пока он не найдет другую работу, ему придется остаться у своей замужней дочери, и все же он полон счастья, потому что сегодня ему снился Джек Твист.
Вчерашний кофе закипает, но ему удается снять его с огня перед тем, как тот убежит; он наливает черную жидкость в немытую чашку, дует на нее, еще раз прогоняя в голове свой сон. Если он не будет сосредотачиваться на нем, быть может, сон сделает его день ярче, растопит те давние, холодные времена в горах, когда весь мир принадлежал им, и все было так как должно было быть. Ветер, подобно комкам грязи, сыплющимся из мусоровоза, грохочет по трейлеру, постепенно затихая ради нескольких мгновений тишины.
Они выросли на маленьких бедных ранчо в противоположных концах штата. Джек Твист в Лайтнинг Флэт у границы с Монтаной и Эннис дель Мар - под Сэйджем, недалеко Юты. Оба безнадежные школьные двоечники, воспитанные для трудной и бедной жизни, обычные деревенские пацаны, умеющие лишь выживать. С тех пор, как родители Энниса отдали концы, его семья ограничивалась братом и сестрой. Все что им осталось: двадцать четыре доллара наличными да дважды заложенное ранчо. Ограниченные права он получил в четырнадцать, что позволило ему каждый день по часу рулить от ранчо до школы. Пикап был старый, без печки, с одним дворником и паршивыми колесами; когда полетела коробка передач, денег на починку не нашлось. Он так хотел перейти на второй курс, это было так заманчиво, но поломка машины свела на нет все его надежды, обрекая его на тяжелый сельский труд.
Когда в 1963-м году Эннис встретил Джека Твиста, он уже был помолвлен с Альмой Бирс. Оба говорили, что откладывают деньги, хотя у Энниса, вероятно, была лишь пара пятидолларовых купюр в заначке. Той весной они рыскали в поисках работы, пока наконец не устроились на ферме. Теперь они значились пастухом и завхозом лагеря при одном и том же стаде овец к северу от Сайнела. Летние пастбища тянулись по ту сторону кромки леса на склонах Горбатой горы. Джек Твист готовился провести здесь уже второе лето, Эннис только первое. Им не было еще и двадцати.
Они поздоровались в маленьком, загроможденном фургончике перед столом, заваленным бумагами, с забитой до краев окурками бакелитовой пепельницей. Ломанные жалюзи пропускали треугольник белого света, по которому то и дело двигалась тень от директорской руки. Джо Агирре, человек с вьющимися пепельными волосами, разделенными посередине на пробор, не уставал раздавать инструкции.
- Положение лагеря лесничество определило ясно: пара миль от выпаса овец, не больше. Все это из-за хищников, поди на них поохоться ночью. Я чего хочу: завхоз, так уж и быть, оставайся в главном лагере, а вот пастух, - он махнул в сторону Джека, - пусть разбивает лагерь рядом с овцами, чтоб он их видел; спи тоже там. Ужинать-завтракать можешь в главном лагере, но ночью - чтоб был возле овец, и никакого огня, слышишь, чтоб никто ничего не увидел. Утром сворачивайся, а то еще лесничество нагрянет. На ночь только захвати с собой собак да и пушку не забудь. Прошлым летом, черти хреновы, двадцать пять процентов поголовья сожрали. Смотрите в оба, чтоб такого не было. Теперь ты, - обратился он к Эннису, окидывая своим взглядом его растрепанные волосы, загрубевшие руки, видавшие виды джинсы и рубашку с оторванной пуговицей. - По пятницам в полдень будешь ждать нас на мосту, с собой возьми список вещей на следующую неделю и пару ослов. Кто-нибудь подвезет тебе на пикапе запасов, - он даже не спросил, было ли у Энниса по чему сверять время, вместо чего вынул из коробки на дальней полке дешевые круглые часы на плетеном ремешке, завел и поставил их, после чего швырнул их ему, как будто просто передать из рук в руки считал зазорным.
- Завтра утром мы вас подбросим наверх.
Путь вникуда. Они нашли бар, где и устроились пить пиво весь день, Джек рассказывал Эннису о прошлогодней грозе в горах, убившей сорок овец, о том, как жутко воняли их раздувшиеся трупы и как много виски нужно брать с собой. Он рассказывал, как подстрелил орла, демонстрируя в доказательство его хвостовое перо за лентой своей шляпы. С первого взгляда Джек казался симпатичным с его кудрявой головой и мимолетным смешком, но для некрупного мужчины он был широковат в бедрах; его улыбка обнажала выступающие зубы, не такие, конечно, чтобы он мог есть попкорн прямо из посуды, но вполне заметные. Его манило родео, и пряжка на его ремне изображала быка и наездника. Вконец изношенные сапоги зияли дырами, а он готов был отправиться хоть к черту на кулички, лишь бы подальше от Лайтнинг Флэт.
Эннис, с орлиным носом и узким лицом, неухоженный, с маленькой впалой грудью и длинными, тонкими ногами, обладал мускулистым, гибким телом, будто созданным для скачек и драк. Вполне смышленый и дальновидный, в своей жизни он ничего не читал с большим упоением, чем каталог седел Хэмли.
Грузовики с овцами и лошадьми были разгружены в голове отряда, и кривоногий баск показал Эннису, как правильно навьючить ослов: два ранца и седло надо дважды перехватить, закрепив связку полуузлами. При этом он приговаривал: "Супа не бери. Перевозить его невозможно". Три щенка голубого хиллера устроились в сумке, а самый маленький - у умиленного Джека под курткой. Эннис оседлал большого гнедого жеребца под кличкой Сигар Батт, а Джек - гнедую кобылу, шарахающуюся от каждого звука. Из оставшихся лошадей Эннису особо приглянулся мышиного цвета грулло. Эннис, Джек, собаки, лошади, ослы и тысяча овец с ягнятами нескончаемой мутной рекой влились сквозь лес в необъятные цветущие Луга, бесконечно обдуваемые всеми ветрами.
Они разбили лагерь в установленном для этого лесничеством месте, надежно пристроив кухонную утварь и коробки со жратвой. В ту ночь они оба спали в лагере, и Джек уже не находил себе места по поводу наставлений Джо Агирре о том, что нужно всегда находится рядом с овцами и даже думать забыть про костер. Так, без лишних слов, еще до рассвета он оседлал свою гнедую кобылу и отправился на пастбище. На горизонте тускло забрезжил оранжевый рассвет, потянутый снизу полупрозрачной изумрудной полосой. Постепенно светлела покрытая копотью громадина горы, принимая цвет дыма от утреннего костра Энниса. Холодный воздух наполнялся сладкими ароматами, случайные скопления камушков и земли отбрасывали причудливые - длиной с карандаш - тени; шумящие позади сосны сливались в беспросветную темно-малахитовую стену.
В течение дня Эннис несколько раз бросал свой взгляд в бескрайние луга, иногда замечая Джека, который был для него всего лишь точечкой, движущейся через поле, подобно насекомому, пересекающему скатерть на столе; Джеку же из своего лагеря Эннис казался огнем в ночи, красным сполохом, затерявшемся в тьме исполинской горы.
Придя как-то далеко за полдень, Джек выдул две бутылки пива, охлажденные в мокром мешке в тени палатки, проглотил две миски тушеного мяса, четыре усохших куска пирога Энниса, банку персиков, закурил и приготовился наблюдать закат.
- Четыре часа в день мотаюсь туда-сюда, - мрачно сказал он. - Еду сюда к завтраку, потом еду к овцам, загоняю их на ночлег, приезжаю на ужин, опять к овцам; полночи только и делаю, что дергаюсь высматривать койотов. По идее я должен спать здесь. И какое здесь Агирре имеет право приказывать?
- Хочешь, поменяемся? - сказал Эннис. - По мне пастухом хорошо, я б и спал там.
- Да не в этом дело. Просто мы оба должны спать в этом лагере. Эта гребаная палатка воняет как кошачьи ссули, а то и того хуже.
- Ну` так?
- Я о чем: спать-то ладно, так все надо прыгать смотреть койотов. Давай меняться, только, смотри, готовлю я говно. Консервы и те лучше.
- Ну так уж не хуже меня. По мне можно и махнуться.
С час они развеивали ночь желтой керосинкой, пока где-то около десяти Эннис не оседлал Сигара Батта, стремительно унесшего его в звенящую прохладой ночь, к овцам. Он захватил с собой остатки пирога, кофе и варенье с расчетом на то, чтобы провести следующий день там, не возвращаясь лишний раз в лагерь вплоть до ужина.
- Под утро пристрелил койота, - сказал он Джеку следующим вечером, ополаскивая лицо горячей водой и намыливая его в надежде на то, что у него найдется хотя бы одно острое лезвие, чтобы побриться. Джек тем временем чистил картошку. - Жирный сукин сын. Яйца с яблоки. Наверняка утащил парочку ягнят. С виду так и верблюда сожрет. Горячая вода нужна? Тут много.
- Не, мойся.
- Ну до чего дотянусь, все вымою, - сказал он, сбрасывая с себя сапоги и джинсы (ни трусов, ни носков на нем не было, и это Джек заметил) и встряхивая мокрую ткань, отчего костер зашипел.
Они уселись за поздний ужин: каждому по банке бобов, жареная картошка и кварта виски на двоих. Они сидели на бревне у костра, отчего становились горячими подошвы сапог и железные заклепки на джинсах, передавая бутылку из рук в руки, и бледно-лиловое небо становилось все прозрачнее, а ночная прохлада уходила; они пили, курили, пару-тройку раз вставая отлить, а из костра вылетали танцующие на фоне неба искры; они подбрасывали в огонь дров, чтобы еще можно было поболтать, трепались о лошадях и родео, о том, кто сколько и как падал, о подлодке Трешер, которая пошла ко дну двумя месяцами раньше со всей командой, и каково это было - ощущать, что жить остается минуты; о собаках, от которых оба были без ума, об армии, о семейном ранчо Джека, где жили его родители, о владениях Энниса, заброшенных с момента смерти его предков, о его старшем брате в Сайнеле и замужней сестре в Каспере. Джек рассказывал, что раньше его отец был знаменитым объездчиком быков, но всегда держал тайны мастерства при себе, никогда ничего не советуя; ни разу он не приходил посмотреть скачки Джека, хотя и нянчился с ним в детстве, одевая его в шерстяные свитера. Эннис заметил, что единственные скачки, которые ему по душе, длятся восемь секунд и чем-то да кончаются. Джек парировал, что деньги тоже мотив, и Эннису осталось только согласиться. Они уважали мнения друг друга, и им было приятно поболтать, когда такая возможность вдруг представилась. Двигаясь верхом против ветра обратно к овцам, сквозь зыбкий, предательский свет, Эннис думал, что никогда еще ему не было так хорошо, и он был готов дотянуться до звезд. Лето шло, и вместо со стадом они перебрались на другое пастбище, где и разбили новый лагерь. Расстояние от него до овец было большим, а ночная поездка - дольше. Для Энниса она не представляла особой проблемы, он спал на ходу, но вдали от овец все же с каждым разом проводил все больше и больше времени. Джек заводил визгливые песенки на губной гармошке, немного не от мира сего после падения со своенравной гнедой кобылы, и несколько раз Эннис даже подпевал ему своим сильным скрипучим голосом, блистая сальностями из "Рыжей чалки", а Джек упражнялся в творчестве Карла Перкинса, надрывая глотку своим "я говорю-ю-ю"; больше всего он любил мрачное песнопение "Иисус, идущий по воде", которому его научила еще его мать-пятидесятница. Его тягучее загробное пение отпугивало даже койотов.
- Поздно уже ехать, - сказал Эннис. Он был изрядно пьян, голова шумела, было уже далеко за полночь, и совсем не жарко. Разбросанные по лугу камни отливали бледной зеленью, повсюду гулял ветер, прибивая костер к земле, пока тот окончательно не погас, превратившись в кучку золотых угольков.
- Слышь, нет у тебя второго одеяла? Я прям тут и завалюсь, ехать все равно рано утром.
- Смотри, костер погаснет, задницу отморозишь. Лучше в палатке.
- Нормально, - сняв сапоги, он укутался в одеяло, после чего захрапел. Через некоторое время проснулся Джек, разбуженный клацаньем зубов Энниса.
- Блина, кончай трястись и иди сюда. Есть, где поспать, - послышался раздраженный и заспанный голос Джека. Внутри было вполне просторно, тепло, и они стали еще ближе. Эннису все что-то грезилось: надо починить забор, потратить деньги - и ему уже ничего не хотелось, когда Джек взял его левую руку и положил на свой вставший член. Как от раскаленного металла Эннис отдернул свою ладонь, он поднялся на колени, расстегнул ремень, спустил штаны, поднял Джека на четвереньки и, приноровившись, вошел в него, предварительно смазав слюной. Это был его первый раз, но все получилось как-то само собой. Они двигались в полной тишине, нарушаемой лишь несколькими прерывистыми вздохами Джека и его сдавленным "сейчас кончу", после чего они свалились и заснули как убитые.
Очнулся Эннис на рассвете, когда все было залито красным светом, его джинсы болтались в коленях, а голова нестерпимо болела. Джек сопел рядом, и обоим было ясно, чем теперь окончится лето, и овцы пусть отправляются ко всем чертям.
Так и произошло. Они никогда не заводили разговоров о сексе, вначале занимаясь им только ночью в палатке, потом и днем под палящими лучами солнца и вечером в свете костра. Всегда быстро, резко, со смехом и фырканьем, и всеми возможными звуками. Об этом они не говорили, лишь однажды Эннис сказал: "Я не педик", и Джек тут же подтвердил: "Я тоже. Это все так, да и вообще это наше с тобой дело".
Горький, пропитанный эйфорией воздух горы принадлежал лишь им двоим, смотрящим вслед взмывающему ввысь ястребу или ползущим по равнине огням машин, они были надо всем этим: над обыденностью, вдалеке от лающих в ночи фермерских псов. Они наивно полагали, что их никто не видел, когда одним днем Джо Агирре с десять минут наблюдал на ними через свой бинокль, пока они не натянули свои джинсы и Эннис не уехал к овцам. В тот же день пришло сообщение от родни Джека о том, что его дядя Гарольд попал в больницу с воспалением легких и вряд ли оправится. В конечном итоге он все же выкарабкался, и Агирре заявился, чтобы не слезая с лошади рассказать об этом Джеку, буравя его при этом своим тяжелым взглядом. В августе Эннис с Джеком целую ночь провели в главном лагере, когда во время грозы с градом их стадо взяло на запад и забрело на чужие владения, перемешавшись с другими овцами. Те пять дней обернулись сущим кошмаром: Эннис на пару с непонимающим по-английски пастухом-чилийцем безуспешно пытались разделить стада, тем более, что был конец сезона и бирки почти стерлись. Даже когда нумерация совпала, Эннис понимал, что овцы уже перемешаны. В те беспокойные дни все казалось запутанным.
Первый снегопад выдался рано, уже тринадцатого августа, и навалил целую кучу снега, которая потом также быстро растаяла. На следующую неделю Джо Агирре передал им спускаться с гор из-за нового мощного циклона, идущего с Тихого океана. Они свернули лагерь и вместе с овцами двинулись с горы. Под ногами шуршали камни, с запада темнели огромные тучи, а в воздухе стоял ощутимый металлический запах наступающей зимы. Погруженная в беспросветную тьму, гора разрывалась адскими молниями, рвущими небо на куски. Ветер яростно трепал траву, по-звериному завывая в горных ущельях. Они спускались не спеша, но Эннис чувствовал что это было падение, не немедленное, но стремительное и необратимое. Джо Агирре заплатил им, но был немногословен. C кислым выражением на лице изучая жалкое стадо, он произнес: "Некоторые тут точно не наши". Поголовьем он тоже остался недоволен. Впрочем, сам он не имел понятия, каково это работать в поле.
- А что следующим летом? - спросил Джек Энниса на улице, уже закинув одну ногу в кабину зеленого пикапа. Холодный ветер был необычайно силен.
- Почти уверен, что не вернусь, - он прищурился от порыва ветра, взметнувшего вверх дорожную пыль и песок. - Я уже говорил, в декабре мы женимся с Альмой. Может, устроюсь на ранчо. А ты? - он отвел взгляд от лица Джека с синяком от удара, которым сам же наградил его вчера.
- Если ничего получше не подвернется. Не знаю, может, вернусь к отцу, помогу ему зимой, а весной - в Техас. Если только в армию не заберут.
- Еще увидимся. - Ветер гонял по дороге пустую сетку из-под еды, пока она не застряла под машиной.
- Увидимся, - сказал Джек они обменялись рукопожатием и хлопками по плечу. А потом было десять метров пути между ними и разные машины, идущие в противоположных направлениях. Где-то через милю пути Эннис почувствовал, как резко скрутило его живот. Он остановился на обочине, в воздухе кружился снег, он попытался проблеваться, но ничего не вышло. Он чувствовал себя хуже некуда, и еще долго не мог придти в норму.
В декабре Эннис женился на Альме Бирс, и к середине января она забеременела. Несколько раз он устраивался на временные подработки, пока наконец не обосновался ковбоем в старом местечке Элвуд Хай-Топ к северу от Лост Кэбина в округе Уошаки. Он все еще держался на той работе, когда в сентябре родилась его дочь, нареченная Альмой младшей. Их спальня теперь воняла засохшей кровью, молоком и детским дерьмом, и все это под аккомпанемент младенческих воплей и причмокивания по ночам. Настоящий символ плодовитости и преемственности жизни для обычного работяги.
Когда Хай-Топ загнулся, они переехали в маленькую квартирку в Ривертоне прямо над прачечной. Эннис нехотя устроился в дорожную бригаду, по выходным подрабатывая во второй конной базе, за что мог содержать там своих лошадей. После рождения второго ребенка Альма захотела остаться в городе и не уезжать далеко от больницы, потому что у ребенка, судя по всему, была астма.
- Эннис, пожалуйста, не будем больше связываться с этими ранчо у черта на куличках, - сказала она, садясь к нему на колени и обнимая его своими худыми веснушчатыми руками. - Давай поищем что-нибудь здесь, в городе?
- Давай, - отозвался Эннис, беря ее за руку и поглаживая шелковистые волосы подмышки. Он отпустил ее, потом опять стал ласкать ее тело, постепенно поднимаясь к мягкой груди, обводя пальцами ее кругленький живот и ноги, он опустился в ее влажное лоно, как от Северного полюса до экватора и обратно, ублажая ее, пока по ней не пробежала крупная дрожь и она не стала сопротивляться его руке. Он опрокинул ее и быстро закончил с тем, чего она так не любила. Они не спешили выезжать из своей квартирки, она нравилась ей именно потому, что съехать из нее можно было буквально в любой момент. Наступило четвертое лето после той поры на Горбатой горе, и в июне Эннис получил единственный глоток свежего воздуха за все эти годы - письмо до востребования от Джека Твиста.
Мне давно нужно было тебе написать, друг. Надеюсь, ты прочтешь это письмо. До меня дошло, что ты в Ривертоне. Я заеду 24-го, выпьем пива. Звякни мне, если сможешь, чтобы я знал, куда ехать.
Обратный адрес указывал Чайлдресс, Техас.
Само собой разумеется, Эннис ответил без промедления, указав свои координаты в Ривертоне. С самого утра день выдался жаркий, небо было кристально чистое, но уже к полудню с запада приплыли облака, неся с собой влажную духоту. Эннис облачился в свою лучшую - белую с широкими черными полосами - рубашку. Не зная, когда приедет Джек, он взял отгул, и теперь маячил по комнате из угла в угол, то и дело бросая взгляд из окна на пыльную улицу. Альма все что-то говорила, предлагала поужинать с его другом в "Найф-энд-Форк", а не заниматься готовкой в такую жару; она болтала о том, как было бы хорошо нанять сиделку для малыша, но Эннис прервал ее излияния сказав, что, скорее всего, они просто пойдут и напьются. "Джек не любитель ходить по ресторанам", - сказал он, вспоминая, как, сидя на бревне, грязными вилками они поедали холодные бобы прямо из консервных банок.
После обеда под раскаты грома на улице появился все тот же зеленый пикап, и из него вылез Джек в потрепанной ковбойской шляпе. Энниса словно током ударило, и в тот же момент он уже сломя голову бежал по лестнице. Они схватили друг друга за плечи, и обнялись так, что перехватило дыхание, не уставая повторять свои "сукин сын, сукин сын"; и также естественно они сблизились и слились в поцелуе, таком крепком, что зубы Джека прикусили губу, а его шляпа полетела на пол; они терлись о друг друга щетиной, ощущая вкус чужих губ, когда Альма приоткрыла дверь, несколько секунд смотря на напряженные плечи Энниса, после чего закрыла ее, пока они все еще не могли оторваться друг от друга, прижимаясь всем телом, пахом, бедрами, отдавливая друг другу ноги, когда наконец отстранились, чтобы можно было перевести дыхание, и тогда Эннис, обычно скупой на ласки, сказал то, что говорил только своим лошадям и детям: малыш.
Дверь снова приотворилась и в светлом проеме они увидели Альму. Что он мог еще сказать:
- Альма, это - Джек Твист, Джек, моя жена Альма.
Его грудь часто вздымалась. Он чувствовал запах Джека, до боли знакомый аромат сигарет, пьянящего пота, едва уловимая свежесть зеленой травы и с ней - горный холод.
- Альма, - сказал он. - Мы с Джеком не виделись вот уже четыре года, - как будто от этого было легче. Он радовался, что на лестнице было темно, и смотрел прямо на нее.
- Хорошо, - только и прошептала Альма. Она все видела. Позади нее за окном сверкали молнии, отчего оно больше походило на дрожащий лист бумаги. Слышался детский плач.
- У тебя есть ребенок? - спросил Джек. Его рука коснулась руки Энниса и между ними словно пробежал электрический импульс.
- Две малышки, - сказал Эннис. - Альма младшая и Фрэнсин, мои красавицы. Губы Альмы передернуло.
- У меня мальчик, - сказал Джек. - Восемь месяцев. Прикинь, женился на типичной техасской красотке, там, в Чайлдрессе. Ее зовут Лурин.
По тому, как качался пол, Эннис почувствовал, что Джека всего колотит.
- Альма, - сказал он. - Мы с Джеком пойдем выпьем. К вечеру могу не придти: заболтаемся за стаканчиком.
- Хорошо, - сказала Альма, вынимая долларовую бумажку из кармана. Эннис понял, что она собирается послать его за сигаретами, чтобы он побыстрее пришел.
- Рад был познакомиться, - Джека трясло, как загнанную лошадь.
- Эннис, - выдавила из себя Альма, но промолчала. Он отозвался первым:
- Альма, сигареты есть в кармане синей рубашки, в спальне.
Они уехали на грузовике Джека и, захватив бутылку виски, уже через двадцать минут сотрясали кровать в мотеле "Сиеста". За окном бил град, перешедший в дождь, а вездесущий ветер всю ночь хлопал незапертой дверью соседнего номера.
Номер был весь пропитан запахами спермы, дыма, пота и виски, вперемешку с устойчивыми здесь ароматами старого ковра, кислятиной сена и седел, дерьма и дешевого мыла. Тяжело дыша, Эннис растянулся на кровати, измотанный, мокрый и все еще возбужденный; словно кит, Джек выбрасывал в воздух облака сигаретного дыма. Он первый нарушил тишину:
- Боже мой, как же хорошо, когда ты на мне, черт тебя возьми. Нам надо поговорить. Честно слово, я не знал, что мы опять этим займемся. Не, вообще наверно, знал. За этим и приперся. И так ясно, только вот мог и раньше явиться.
- Я понятия не имел, где ты шляешься, - сказал Эннис. - Целых четыре года. Думал, дело с концами. Обиделся, что ли, на тот удар?
- Друг, - сказал Джек, - я занялся родео в Техасе. Как ты думаешь я встретил Лурин. Глянь на стуле, - на грязной оранжевой спинке болталась бляха от ремня.
- А, быки.
- Ну да. Гребаные три тысячи долларов за весь прошлый год. Хуже некуда. И чтоб я без ребят делал, чуть не зубную щетку у них брал. Возил трубы по Техасу, и тоже - половина времени под этим сраным драндулетом. Но я не сдаюсь. А что` Лурин? Ее старик техникой торгует, денег куры не клюют. Меня он на дух не переносит - ей и не перепадает. Куда я от нее денусь, хотя в такие дни...
- Куда глаза глядят? А с армией как? - буря уходила на восток, мелькая издалека красноватым светом.
- С меня им мало толку. Позвоночник побитый, рука переломана, знаешь, наездник всегда держит ее у бедра, так что каждый раз рискуешь. И как ни берегись, все равно раз да сломаешь. Блина, ну как было больно. Ногу ломал в трех местах. Упал с быка, тот еще зверь, много кого сбрасывал, меня - на третьем круге, погнался за мной. Он то быстрее, но мне еще повезло: бывают ребра ломают, связки тоже растягиваются или рвутся. Больно жутко.
Секешь, все уже не так, как во времена моего отца. Папенькины сынки идут в колледж, тренируются в качалках. Для родео теперь нужны бабки. Старик Лурин оставил бы меня с носом, забей я на родео. Кроме того, сейчас я уже кое в чем разбираюсь. Лучшим я уже не буду, так чего тогда долбаться. Скажи спасибо, что вообще ходить могу.
Эннис притянул руку Джека ко рту, сделал затяжку, выдохнул.
- Ад и тот лучше, чем моя жизнь. Знаешь, вот сижу я здесь и думаю: а что если я... Я знаю, кто я. У нас обоих жены, дети, что, нет? Мне нравится быть с женщиной, но, черт меня подери, с тобой они и рядом не стояли. Я никогда не хотел лечь с другим парнем, но знаешь, сколько я думал о тебе? У тебя были другие парни, Джек?
- Ни хрена, - отозвался Джек, сам объездивший кучу быков и теперь оказавшийся на их месте. - Сам знаешь. Горбатая крепко нас повязала. Эта была всего лишь работа, а что теперь?
- Тем летом, - сказал Эннис, - когда после расчета мы разъехались, мои кишки так свернуло; думал, отравился в Дюбуа, хотел проблеваться. Только через год до меня дошло, что это было из-за того, что мы расстались. Я понял это слишком поздно, и ничего уже было не изменить.
- Друг, - сказал Джек. - Мы круто влипли. И что нам теперь?
- А ничего, - ответил Эннис. - Все эти годы я пытался наладить свою жизнь. Я обожаю моих девочек. Что же до Альмы, так она в этом не виновата. Там, в Техасе, у тебя ведь тоже ребенок, жена. И что мы скажешь, если нас здесь застукают? Одна-единственная оплошность, и мы будем на том свете. Мы потеряли всякую осторожность. Мне страшно.
- Вот что я тебе скажу, друг. Тем летом нас могли видеть. Я заходил к ним следующим июнем, хотел снова подработать (хотя потом все равно двинул в Техас), так вот Джо Агирре там, в офисе, мне бросает: "А вы там время зря не теряли, парни, а?". Я глянул на него, а потом уже на заднем дворике смотрю, а у него висит здоровенный бинокль, - он опустил заметку шефа, со скрипом раскачивающегося на деревянном стуле: "Эй, Твист, вам не за то платили, чтоб, пока вы нюхали розы, за овцами собака бегала". Он отказался его нанять. Джек продолжал: - А это да, был удар! По тебе и не скажешь, что можешь вот так.
- Мой брат К. Е. постоянно лез ко мне, он был на три года старше, все время обзывался. Отцу надоело постоянно слушать мои рев, и раз он сказал мне: "Эннис, тебе надо с этим разобраться, не то ничего не изменится, пока тебе не исполнится девяносто, а К. Е. - девяносто три". - "Ну он старше меня", - сказал я. А отец сказал, что я должен застать его врасплох, ударить и убежать. И так, пока ему не надоест. Так и вышло. Я подкарауливал его у сортира, накидывался на него на лестнице, лупил по ночам, когда он засыпал. Через два дня мы с К. Е. помирились и с тех пор не дрались. Мораль в том, чтобы действовать, а не увещевать, - в соседней комнате надрывался телефон, пока наконец звонок не замолчал.
- Подожди, - сказал Джек. - А что если бы у нас было свое маленькое ранчо, корова, телята, твои лошади. Было бы здорово. Я же говорил, что завязываю с родео. У меня еще пока все дома, чтобы ломать свои кости за копейки. Послушай, мы б и вправду могли так сделать. Старик Лурин дорого заплатит, чтобы я свалил. К тому же...
- Стоп, стоп, стоп. Так не пойдет. У нас ничего не выйдет. Я увяз во всем этом, попался на свой крючок. Я здесь навсегда. Джек, я не хочу быть одним из тех парней, которые то и дело появляются и исчезают. Я хочу жить. Здесь жили два старика, Эрл и Рич, при каждой встрече отец отбрасывал колкости в их адрес. Он стали посмешищем, хотя что в них было такого. Мне было тогда лет девять, когда они нашли Эрла в сливной яме. Его избили монтировкой, тянули за член, пока тот не оторвался, знаешь, кровавая кашица. То, что от него осталось было больше похоже за гору жареных помидоров, от таскания по земле нос превратился в ошметки.
- Ты видел это?
- Отец специально отвел меня посмотреть на это. Мы были втроем: я, К. Е. и отец. Отец только посмеивался. Черт, он добился своего. Просунь он свою голову сюда прямо сейчас, держу пари, он погнался бы за монтировкой. Два парня, живущих под одной крышей? Нет. Мы можем изредка уединяться вдалеке от всех, но наша жизнь...
- Ну и как часто? - сказал Джек. - Раз в четыре года, твою мать, да?
- Нет, - Эннис не хотел ставить это в вину Джеку. - Думаешь, мне нравится, что утром ты уезжаешь, а мне переться на свою чертову работу. Но теперь уже ничего не поделаешь, надо научиться жить с этим, - он добавил "черт". - Вот иду я по улице, смотрю по сторонам. Мы что, одни такие? А c другими что?
- В Вайоминге, полагается, такого нет, а уж если и есть, не знаю, едут в Денвер, что ли? - сказал Джек, вставая и отворачиваясь от него. - И вообще мне насрать. Блин, Эннис, ну возьми ты отгул. Прямо сейчас. Поехали отсюда. Кидай свое барахло ко мне в грузовик и поедем в горы. На пару дней. Позвони Альме, скажи, уезжаешь. Давай, Эннис, ты поставил мою жизнь с ног на голову, так не бросай же меня. То, что было между нами, не игра.
В соседней комнате опять глухо зазвонил телефон. И, будто отвечая на него, Эннис взял со столика трубку и набрал домашний номер.
Отношения между Эннисом и Альмой разъедало время, без каких бы то ни было явных причин ширилась полоса отчуждения. Она работала продавщицей в бакалейной лавке, оплачивая счета Энниса. Альма просила его использовать резинки, чтобы не дай бог не забеременеть, но он сказал нет, бросив ей, что с удовольствием уйдет от нее, если она не хочет больше иметь от него детей. Задыхаясь от обиды, она сказала лишь, что хотела бы, будь у него средства их прокормить. Кроме того, этим можно было заниматься и без подобных последствий. Год от года их отношения становились все хуже: мельком замеченные объятья, рыбалки с Джеком Твистом по одному-два раза в год, и при том за все время - ни одного отпуска с семьей; его нежелание сходить проветриться и отдохнуть, его любовь к долгой и низкооплачиваемой работе на ранчо и то, как он отворачивался к стенке и тут же засыпал, стоило ему лечь в постель; он отвергал возможность поиска нормальной постоянной работы в округе или в приличной компании - все это в конечном итоге довело ее до ручки, и, когда Альме-мл. исполнилось девять, а Фрэнсин - семь, она спросила себя, чего она еще ждет, развелась с Эннисом и вышла за бакалейщика из Ривертона. Эннис снова вернулся к работе на ранчо, подрабатывая то тут, то там. Его будущее было туманно, но он был рад снова быть в деле и поступать как хочется: бросить все и уйти в горы по первому зову. Разрыв он перенес спокойно, и только в самом уголке души гнездилось смутное чувство обделенности, но он крепился, исправно обедая с Альмой, бакалейщиком и детьми по дням Благодарения, когда, сидя между дочками, рассказывал о лошадях и травил анекдоты, старательно изображая веселого папу. После десерта они с Альмой остались на кухне вдвоем, она мыла посуду и говорила, что беспокоится за него и ему надо вновь жениться. По животу было видно, что она уже на четвертом, а то и на пятом месяце беременности.
- Уже раз обжегся, - сказал он, перегибаясь через стол и ощущая себя гулливером в маленькой кухне.
- Все еще рыбачишь с Джеком Твистом?
- Иногда, - ему показалось, вместе с грязью она отдерет с тарелки и эмаль.
- Знаешь, - сказала она так, что он понял: сейчас что-то будет, - я всегда думала, почему ты никогда не приносил домой рыбы. А ведь говорил, улов был что надо. Как-то раз я заглянула в твою корзинку для рыбы перед отъездом, так вот после пяти лет там по-прежнему болтался ценник. Я привязала к нему записку: "Привет Эннис, налови побольше, целую, Альма". А потом ты вернулся, сказал, вы много наловили, но все съели. Помнишь? А я заглянула в твою сумку, и там все еще болталась моя записка, и на ней не было ни единого следа воды, - на этом слове она отвернула краны, ополаскивая тарелки.
- Ну и что?
- Только не надо этого, не ври мне, Эннис. Я все понимаю. Джек Твист? Джек Урод! Вы с ним...
Она зашла слишком далеко. Он схватил ее за руку, из ее глаз хлынули слезы, послышался звон посуды.
- Молчи, - сказал он. - Это не твое дело. Ты ничего об этом не знаешь.
- Я позову Билла.
- Давай, сука, ори. Я заставлю вас пол лизать, - он встряхнул ее, оставляя на ее запястье красный след, схватил шляпу и вылетел вон. Той ночью он побывал в двух барах - "Блэк" и "Блу Игл" - напился и перед уходом ввязался в драку. Долгое время он не предпринимал никаких попыток увидеться с девочками, надеясь, что они первые проявят инициативу, пусть даже только тогда, когда вырастят и покинут Альму. Они больше не были парнями, перед которыми лежал весь мир. Джек пополнел, Эннис по-прежнему был тощим и больше напоминал вешалку, круглый год в одном и том же наряде: убитые ботинки, джинсы да рубашка - и только в непогоду накидывал на себя еще и тряпичное пальто. Отвисшее веко и плохо сросшийся нос придавали ему побитый вид.
Шли годы, они путешествовали по бескрайним просторам долин и гор, верхом по Бигхорнам и Медисинским холмам, задевая южные оконечности Галлатин, по Абсарокам, Гранитам, Оул Крикс и хребту Бриджер-Тетон, по Ледяным и Гремучим горам, возвышенностям Ширли и Феризам, колесили по долинам Солт и Уинд-Ривер, снова возвращались на Сьерра Мадре, Гро Вентре, Уошаки и Лэрэми, но никогда - на Горбатую гору. В Техасе умер тесть Джека, и Лурин, унаследовавшая бизнес, оказалась неплохим дельцом, сам же Джек теперь даже получил непонятную должность, по которой должен был посещать всевозможные смотры сельхозтехники и искать покупателей. У него появились деньги, которые он и тратил на подобные путешествия и кое-где стал пробиваться техасский акцент: "корова" превратилась в "крову", а "жена" - в "жну". Свои передние зубы он убрал и поставил на них коронки (по его словам, больно не было), а в довершение всего еще и отрастил усы.
В мае 83-го несколько дней они провели на холодных возвышенностях, вблизи безымянных горных озер, после чего направились через долину Хэйл-Стру-Ривер. Погожий день принес слякоть, и ноги вязли в грязной жиже. Они двигались по ломкому, жидкому подлеску, Джек в своей старой шляпе с орлиным пером задирал кверху голову, вдыхая горячий, насыщенный смолистыми ароматами воздух, в котором перемешались и запах сухих иголок, и жар раскаленных скал. Под копытами лошадей хрустел колючий можжевельник. Разбирающийся в погоде, Эннис то и дело с опаской поглядывал на запад, откуда вполне могла придти туча, но небо оставалось все таким же безоблачным, и Джек сказал, что одного взгляда хватит, чтобы потонуть в нем - такое оно было глубокое.
Около трех они одолели узкую тропу, ведущую вниз по юго-восточному склону. Солнце там уже растопило весь снег, так что земля открылась их взору. Где-то далеко гудела, подобно паровозу, все еще невидимая река, а через каких-то двадцать минут они разглядели на противоположном берегу медведя, ворочающего бревно в поисках личинок, лошадь Джека взбрыкнула, на что он крикнул ей: "Тпру! Тпру!", а гнедой конь Энниса извивался и фыркал под наездником. Джек достал винтовку, но медведь и сам уже улепетывал в чащу, неуклюже и комично переваливаясь с ноги на ногу. Снег таял, и чайного цвета река стремительно бежала, сбиваясь в пузырьки у каждого подводного препятствия и собираясь в запруды. Осанисто покачивались развесистые охристые ивы, украшенные причудливыми золотистыми сережками. Пока лошади утоляли жажду, Джек слез на землю, зачерпнув ледяной воды прямо из реки, чтобы попить. Сверкающие капли срывались с его пальцев, рот и подбородок блестели от влаги.
- Смотри не простудись, - сказал Эннис и добавил: - Хорошее здесь место, - он окинул взглядом берег с двумя-тремя старыми охотничьими кострищами. За берегом простирался пологий луг, окаймленный сосняком. Много было здесь и сухих деревьев. Без лишних слов они разбили лагерь, привязав лошадей на поляне. Джек откупорил бутылку виски и, сделав большой глоток, сказал: "Это одна из двух вещей, которые мне нужны прямо сейчас". Он закрыл бутылку и бросил ее Эннису.
На третий день небо заволокло тучами, как и ожидал Эннис. Темно-серая масса принесла с собой ветер и моросящий снег. Спустя час белые хлопья стали крупнее, укрывая влажную землю нежной весенней периной. К ночи похолодало, допоздна горел костер, они докуривали на двоих одну сигарету, и, побрасывая дров, Джек ворчал на погоду, прочесывая радиоэфир, пока не сели батарейки его приемника.
Эннис рассказал, как сватался к женщине, подрабатывающей в баре «Вульф Ирс» в Сайнеле и как из этого ничего не вышло, так как он тогда работал на пастбищах Стаутамайра, а у нее были определенные нежелательные для него трудности. Джек рассказывал про то, что в Чайлдрессе его видели гуляющим под ручку с женой местного фермера, и как теперь ему приходится бегать одновременно и то него, и от Лурин. Эннис смеялся и говорил, что так ему и надо. Джек уверял, что у него в целом все в порядке, если не считать тех дней, когда от тоски по Эннису он отыгрывался на своих детях. В темноте, куда не доходил свет от костра, ржали кони. Эннис обвил рукой Джека, притянул к себе; он говорил, что видится с дочерьми не чаще раза в месяц, рассказывал о том, как уже вымахала в свои семнадцать Альма младшая, о веселой и непоседливой Фрэнсин. Джек опустил свою холодную руку между ног Энниса, говоря о том, как волнуется о своем сыне: в свои пятнадцать тот едва умел читать и не мог сложить два плюс два, и о том, что он наверняка дислексик. При всем этом Лурин прикидывалась, будто все в порядке, вставая на дыбы при первом упоминании врача. "Какого хера" так было, он не знал. У Лурин были деньги и она заказывала музыку.
- Я хотел мальчика, - сказал Эннис, снимая рубашку, - а в результате две девочки.
- А я вообще детей не хотел, - сказал Джек, - да не тут-то было. Всю жизнь не везет. Не вставая, он подбросил в костер полено, из огня по сторонам посыпались искры, задевая их оголенные руки и лица и снова опускаясь на землю. Одна вещь никогда не менялась: их страстные встречи были омрачены скорым расставанием, и время летело так быстро, что его никогда не хватало.
Через день или два они загрузили лошадей в трейлер, Эннис отправлялся в Сайнел, Джек - в Лайтнинг Флэт повидать своего старика. Эннис заглянул в окно машины Джека и сказал то, что и так откладывал все неделю: следующий раз они могли встретиться не раньше ноября, когда перед зимой они сдавали стада.
- В ноябре? А как же август? Мы же договорились съехаться дней на девять-десять в августе? Блин, Эннис, за целую неделю не мог пораньше предупредить?! Да и какого хрена мы постоянно носимся по морозу? Надо что-то придумать. Поехали на юг, в Мексику.
- В Мексику? Джек, ну ты же меня знаешь. Какой из меня путешественник, я ручки чайника найти не могу. Весь август у меня забит, вот что. Не кипятись, Джек. Зато поохотимся, завалим доброго лося. Может даже смогу выпросить для нас хижину Дона Роя. Помнишь, как в прошлом году было классно?
- Друг, ну это же полная херня. До Папы Римского и то легче добраться, чем до тебя.
- Тогда мне не надо было работать, Джек. У тебя есть богатая жена, хорошее место. Забыл каково это - быть на мели. А алименты? Мне их еще платить и платить. Эту работу мне нельзя терять, я не могу вот так взять и уехать. Я и нынче еле вырвался: некоторые коровы еще телятся. Меня не отпускают, и все. У Стаутамайра еще та коробочка, и он хорошенько ее пооткрывал на меня за эту неделю. А он прав. С тех пор, как я уехал, он, наверное, ночами не спит. В обмен я буду пахать в августе. Есть идея получше?
- Была, - в его голосе звучала обида.
Эннис промолчал, медленно выпрямился, потер лоб. Внутри трейлера цокала лошадь. Он подошел к грузовику, облокотился о трейлер, буркнул что-то, что могли услышать только лошади, повернулся и пошел назад, нарочно замедляя шаг.
- Ты был в Мексике, Джек? - начал он. Он переступил грань.
- Да, черт побери. А в чем дело? - все то, что сдерживалось годами, вылилось теперь одним потоком.
- Я скажу это тебе, Джек, и, знай, я не шучу. Что если, - сказал Эннис, - что если ты перестанешь существовать для меня, когда я узнаю о тебе всю правду?
- Валяй, - ответил Джек. - И я тоже не шучу. Знаешь что, мы бы с тобой могли оба жить вместе, твою мать, счастливо жить. Но ты не захотел, Эннис, Горбатая гора - все, что у нас осталось. Если бы не она, ничего бы не было. Вот и все, мужик, и нечего больше знать. Сколько раз мы были вместе за двадцать лет. Ты всегда держал меня на коротком поводке, а теперь боишься, что я уеду в Мексику. Черт тебя дери, ты даже не представляешь, каково мне. Я не ты. Мне мало двух улетных трахов в год. Ты слишком много для меня значишь, Эннис, сукин сын. Жаль, я не могу тебя бросить.
Как зимой клубы горячего пара вздымаются над землей - так теперь вырвались наружу годы непроизнесенных и теперь уже непроизносимых признаний, сожалений, страхов и вины. Эннис застыл, будто пораженный сердечным приступом; его потемневшее, глубоко очерченное лицо с закрытыми глазами замерло в жуткой гримасе; он стиснул кулаки, но ватные ноги подкосились и коленями он упал наземь.
- Боже, - сказал Джек. - Эннис! - он не успел даже вылезти из грузовика, думая, инфаркт ли это был или же просто приступ немой ярости, а Эннис уже поднялся на ноги и, подобно несгибаемой длинной вешалке, пошел прочь. В своих признаниях они не продвинулись ни на шаг. Ничто не кончилось, ничто не начиналось, ничто не нашло своего решения.
То, что Джек так отчетливо помнил и чего так жаждал снова, было то далекое лето на Горбатой горе, наваждение которого он так и не смог понять. Тогда Эннис подошел к нему сзади, прижав к себе, - и в этом объятии не было похоти, лишь желание быть вместе. Долго они просто стояли в свете красноватых языков пламени, и их тень - одна на двоих - лежала на камнях. Круглые часы в кармане Энниса отсчитывали минуты, пока объятые огнем поленья превращались в пепел. За жарким маревом костра сияли звезды. Дыхания Энниса почти не было слышно, он напевал что-то, покачиваясь в свете искр, и, прильнув к груди, Джек слышал биение его сердца, и от пения грудь Энниса подрагивала, как электрическая лампа, и Джек стоя засыпал, хотя больше это было не сном, а каким-то спокойным забвением, пока Эннис не выудил из своей памяти нафталиновую, но еще пригодную к употреблению фразу из своего детства, когда его мать была еще жива: "Пора на боковую, ковбой. Мне пора. Пойдем, а то ты спишь на ногах, как лошадь", - он встряхнул Джека и скрылся в ночи. Из темноты до Джека донеслось звяканье шпор, когда Эннис седлал лошадь и его "До завтра"; вдалеке послышалось конское фырканье и стук копыт по камням.
Спустя годы он вспоминал эти сонные объятья как единственный по-настоящему безыскусный момент счастья во всей их сложной и разделенной жизни. И ему было все равно, что Эннис не мог тогда обнять его лицом к лицу, потому что не хотел видеть, не хотел знать, что в его объятьях был Джек. И, возможно, думал он, с тех пор они ни разу не были столь близки. Пусть и так, пусть.
Несколько месяцев Эннис ничего не знал об аварии, пока наконец его письмо, в котором он сообщал, что раньше ноября точно не выберется, не пришло обратно со штампом АДРЕСАТ СКОНЧАЛСЯ. Он набрал номер Джека в Чайлдрессе, что раньше делал только однажды, перед разводом с Альмой, отчего, перепуганный, Джек незачем пересек 12 сотен миль на север. Все в порядке, думал Эннис, вот-вот ответит Джек. Но он не ответил. На том конце трубки послышался голос Лурин: "Алло? Кто это?" И когда он представился, она только подтвердила, что, да, это правда, на проселочной дороге Джек накачивал колесо, когда покрышка лопнула. С шайбами было не все в порядке, и взрывом ему переломало нос и челюсть, отчего он отключился. К тому времени, как его обнаружили, он уже захлебнулся собственной кровью. "Нет, не может быть, - думал он, - это они добрались до него с монтировками".
- Джек говорил о вас, - сказала она. - Вы с ним на рыбалку ходили, на охоту, да? Он говорил. Я хотела вам сообщить, - продолжала она, - но я не знала точно ни имени, ни адреса. Джек держал координаты своих друзей у себя в голове. Это ужасно. А ведь ему было только тридцать девять.
Безграничная холодная тоска накрыла его с головой. Была ли это монтировка или и в правду - авария, он не знал. Он захлебывался своей кровью, и не нашлось никого, кто бы помог ему. Энниса окружил рев ветра и он, казалось, слышал звук рвущейся по напором стали плоти и дребезжание порванного колеса.
- Его похоронили? - он проклинал ее за одинокую смерть Джека на пыльной дороге.
Из трубки доносился мучительно медленный техасский выговор:
- Там стоит камень. Он хотел, чтобы его кремировали, а пепел развеяли на Горбатой горе. Я даже не знаю, где это. Как он и хотел, мы его кремировали, половину золы оставили здесь, остальное отправили его родителям. Я думала, Горбатая гора где-нибудь там, где он вырос. Хотя не удивлюсь, если ее вообще не существует, эдакий райский лесок с поющими птицами и реками виски.
- Как-то летом мы пасли там овец, - сказал Эннис. Он не мог больше вымолвить ни слова.
- А. Просто он говорил, там его место. Я думала, это он так о выпивке. Просто он пил виски, много виски.
- Его старики все еще в Лайтнинг Флэт?
- А вы как думаете. Они и умрут там. Я их ни разу не видела. Они и на похороны не приезжали. А вы с ними виделись? Думаю, они бы с удовольствием исполнили его волю.
Все ясно. Она была вежлива, но ее голос оставался холодным как лед.
Дорога в Лайтнинг Флэт пролегала через безлюдные равнины, каждые восемь-десять миль встречалось очередное заброшенное ранчо с зияющими окнами на уровне зарослей и покосившимися оградами загонов. На почтовом ящике можно было прочесть: Джон К. Твист. Это была маленькая запущенная ферма, утопавшие в зарослях молочая. Загоны стояли на отшибе, так что их было не разглядеть, видно было только, что их потрепало время. Широкое крыльцо предваряло вход в коричневый оштукатуренный домишко из четырех комнат: две снизу, две наверху.
Эннис сидел за кухонным столом с отцом Джека. Его мать, напористая, но аккуратная в движениях, будто оправляющаяся от операции, сказала:
- Хотите кофе? У нас есть вишневый пирог.
- Спасибо, мэм. Чашечку кофе, но есть я не буду.
Старик сидел молча, упершись руками в клеенку на столе и не сводя с Энниса злого, проницательного взгляда. Он был из тех, кто всегда лезет не в свое дело. Ни в одном из них Эннис не мог разглядеть хоть что-то от Джека. Он вздохнул.
- Даже не могу передать, как мне больно за Джека. Мы давно знали друг друга. Я приехал сказать, что я был бы рад, если бы вы разрешили мне развеять его пепел над Горбатой горой, как говорила его жена.
В воздухе повисла тишина. Эннис откашлялся, но говорить ничего не стал.
Старик сказал:
- Знаешь что, я тоже знаю, где Горбатая. Он что считал, что он особенный. Будет как все, на нашем кладбище.
Мать Джека пропустила эти слова мимо ушей:
- Он приезжал к нам каждый год на недельку, даже когда женился и осел в Техасе, помогал отцу на ранчо, чинил ворота, косил. Я ничего не меняла в его комнате еще с детских лет, кажется, ему это нравилось. Хотите, поднимитесь к нему.
Старик разозлился:
- Вы нам не помощник. Джек все трепал: "Эннис дель Мар, Эннис дель Мар, вот когда-нибудь я его привезу, и мы приведем ранчо в порядок". Все носился с идеей, что вы переедете сюда, срубите дом и будете помогать мне с ранчо. Потом этой весной еще какого-то парня хотел притащить сюда жить и обустраивать хозяйство. Вроде, его сосед из Техаса. Он хотел развестись с женой и вернуться сюда. По крайней мере, так он говорил, а он никогда не доводил начатое до конца.
Теперь он знал: это была монтировка. Он встал, сказал, что очень хочет посмотреть комнату Джека, вспомнил один из рассказов Джека о его отце. Джек был обрезан, а старик нет. Однажды во время неприятного инцидента он обнаружил это, и его это беспокоило. Ему тогда было три-четыре года, он поздно вставал в туалет, расстегивал пуговицы, сражался с высоким сиденьем и часто не попадал куда надо. Старика это бесило, и один раз он просто рассвирепел.
- Господи, он сорвал с меня все шмотки, уложил на пол в ванной, отстегал ремнем. Я думал, он меня убьет. А потом он сказал: "Будешь знать, куда нужно целиться" - спустил штаны и обмочился на меня. Я весь промок, он бросил мне полотенце и заставил драить пол, а сам собрал мое тряпье и взялся стирать его в ванной. Потом он и полотенце стирал, а я заходился в рыданьях. Но, пока он отливал на меня, я заметил, что, по сравнению с ним, у меня там чего-то недостает. Мой был обрезан как у собаки уши, или как края у марки. С тех пор у нас с отцом ничего не ладилось.
Крошечная спальня, куда вела крутая и своеобразная лестница, была раскалена жарким полуденным солнцем, бьющим из западного окна. У стены стояла узкая детская кровать, тут же - письменный стол со следами чернил и деревянный стул. Над кроватью на вручную сбитой полке лежало пневматическое ружье. Из окна открывался вид на песчаную дорогу, уходящую на юг, и почему-то ему казалось, что только на нее Джек и мог смотреть по времена своего детства. На стене висел журнальный плакат какой-то темноволосой кинозвезды, чья кожа от времени приобрела красноватый цвет. Было слышно, как внизу мать Джека наливает чайник и ставит его на огонь, тихо спрашивая что-то у старика.
Шкафом служила небольшая ниша в стене с деревянными перекладинами, зашторенная от остальной комнаты выцветшими кретоновыми занавесками. Внутри на железных вешалках аккуратно висело две пары отутюженных джинсов, на полу стояли изношенные ботинки, и ему казалось, он помнит их. В задней части шкафа, в стенном проеме, висела рубашка, вытянувшаяся от долгого пребывания на гвозде. Он снял ее - это была старая рубашка Джека времен Горбатой горы. Засохшая кровь на рукаве была его собственной кровью, когда однажды в шутливой потасовке на горе Джек заехал ему в нос коленом, после чего долго останавливал ее, так что в конце концов кровавые брызги были на них обоих. Рукав его рубашки здесь не помог, потому что в следующую секунду Эннис ответил взаимностью, уложив своего милосердного ангела-спасителя на лопатки крыльями вниз.
Рубашка казалась тяжелой, и он увидел, что внутри нее была другая рубашка, чьи рукава были старательно заправлены в рукава рубашки Джека. Это была его собственная плотная рубашка, которую он давно уже даже перестал искать. Он думал, что посеял ее где-нибудь в прачечной, она была вся потрепанная, с оторванным карманом и недостающими пуговицами. Джек забрал ее с собой и спрятал здесь, внутри своей собственной рубашки. Две кожи, одна в одной, одна на двоих. Он уткнулся лицом в ткань и медленно вдохнул носом и ртом в надежде ощутить хотя бы малейший запах горного шалфея или кисло-сладкий аромат Джека, но рубашка ничем не пахла, лишь только в его памяти витал запах Горбатой горы, навсегда ушедшей, но вернувшейся сейчас в его руки.
Озлобленный, старик отказался отдать прах Джека.
- Знаешь что, у нас тоже есть семейное кладбище, там мы его и похороним.
Мать Джека стояла у стола, нарезая яблоки острым ножом с зубчиками.
- Заезжайте как-нибудь, - сказала она.
Возвращаясь назад по похожей на стиральную доску дороге Эннис миновал сельское кладбище, обнесенное покосившейся оградой, крошечную пядь земли в бескрайней прерии; несколько могил выделялись яркими пластмассовыми цветами, и он не хотел осознавать, что Джек так навсегда и останется здесь, посреди унылых равнин.
Через несколько недель он побросал грязные попоны из конюшен Стаутамайра в багажник своего пикапа, чтобы отвести их для стирки в чистку "Квик-Стоп-Кар-Уош". Когда дело было кончено и вещи погрузились в багажник, он зашел в магазин подарков Хиггинса, остановившись у стенда с открытками.
- Эннис, что высматриваешь? - сказала Линда Хиггинс, посылая мокрый фильтр для кофе в мусорку.
- Есть открытка с Горбатой горой?
- Это которая в Фримонте?
- Нет, здесь, на севере.
- Не знаю, я вроде не заказывала. Сейчас посмотрю в каталоге, если у них есть, я тебе хоть сотню достану. Все равно мне заказ делать.
- Одной хватит.
Когда ее привезли - всего за тридцать центов - он прикрепил ее над стеклом в своем трейлере, на каждый уголок по медной скрепке. Под ней он вбил гвоздь, на который повесил две старые рубашки с Горбатой горы. Он отошел и взглянул на то, что получилось, сдерживая жгучие слезы.
- Джек, я клянусь... - сказал он, хотя Джек и не просил его давать никаких клятв и не клялся сам.
Примерно в это же время Джек начал приходить в его сны, Джек, такой, каким он его впервые увидел, с кудрявой головой и широкой улыбкой, открывающей выступающие зубы, и вечной болтовней о грядущим богатстве; и в его снах была банка бобов с торчащей ложкой на бревне, раскрашенная всевозможными цветами, что придавало его грезам привкус комичной непристойности. Ложка вполне годилась на роль монтировки, и иногда он просыпался с тяжелым чувством, иногда, как раньше, с радостью и облегчением; иногда мокрыми оказывались подушки, иногда - простыни. Между тем, что он знал и тем, во что ему хотелось верить, оставалась полоса неизведанности, но ее было не прояснить, лишь научиться жить с ней.
перевод xafan © 2006
xafan.narod.ru/tr_bbm.htm
это не может не радовать...
и пальмы, и горы, и океан вина!!!!! 
О ужас! её стеклянный глаз лежит на тумбочке, а минет она делает не ртом, а своей пустой глазницей и при этом уж конечно легко спеть не только Марсельезу, но и всё, что угодно - хоть Боже царя храни! 
