Энни Прул
Горбатая гора
читать дальше
Эннис Дэль Мар проснулся в пять, оттого что ветер покачивал трейлер, шелестел вокруг алюминиевой двери и оконных рам. Рубашки, висящие на гвозде, немного колыхались на сквозняке. Он встал, почесывая седую дорожку волос на животе и пониже, подошел к газовой плите, налил оставшийся кофе в эмалированную кастрюльку с обитыми краями; надел рубашку и джинсы, изношенные сапоги, притоптывая ногами об пол, чтобы сапоги плотнее обулись. Ветер гудел понизу, вдоль изогнутого в длину трейлера, и при его грохочущих порывах он слышал царапание мелкого гравия и песка. Такая погода паршива на шоссе - для лошадиного трейлера. Он должен был упаковать вещи и отправиться далеко отсюда этим утром. Ранчо было снова выставлено на продажу, и они отправили последних лошадей, рассчитавшись со всеми днем раньше; хозяин, вложив ключи в руку Эннису, сказал: "Отдай их этой акуле недвижимости, а я сваливаю отсюда". Ему возможно придется остаться со своей замужней дочерью, пока он не найдет другую работу. И все же Энис был полон ощущением удовольствия - ведь Джек Твист сегодня был в его сне.
Несвежий кофе закипел, но он снял его прежде, чем пена пролилась через край, налил в заляпанную чашку и подул на черную жидкость, позволяя кадрам сна прокручиваться вперед. Если он запомнит все как следует, то сможет растопить день, сделать его теплым, как то время на горе, когда они были хозяевами мира и ничто не казалось неправильным. Ветер ударил трейлер, словно отлетевший от самосвала комок грязи, стих, умер, оставляя недолгую тишину.
Они выросли на маленьких, бедных ранчо в противоположных концах страны, Джек Твист - в Лайтенинг Флат на границе Монтаны, Эннис дэль Мар недалеко от Саджа, на краю Юты; оба окончили среднюю школу - деревенские пацаны без перспектив, привыкшие к тяжелой работе и лишениям; оба с плохими манерами, грубой речью; приученные к стоической жизни. Эннис, воспитанный его старшим братом и сестрой после того, как их родители отступили за единственный поворот на Дид Хоурс Род, оставив их с двадцатью четырьмя долларами наличных и ранчо с двумя закладными; получивший в четырнадцать лет ограниченную лицензию на вождение, которая позволяла ему совершать часовую поездку от ранчо до средней школы. Пикап был старый, без печки, с одним стеклоочистителем и паршивыми покрышками; когда полетела коробка передач, денег на ее починку не нашлось. Он хотел учиться дальше, чувствовал, что слово, знание дает своего рода преимущество, но грузовик сломался, сделав учебу невозможной, не оставив ему выбора, кроме работы на ранчо.
В 1963, когда он встретил Джека Твиста, Эннис был помолвлен с Альмой Бирс. И Джек и Эннис утверждали, что экономят деньги для маленького ранчо; в случае Энниса это означало, что в заначке может болтаться пара пятидолларовых бумажек. Той весной, согласные на любую работу, каждый из них подписал контракт со Службой ферм и ранчо - на бумаге они становились пастухом и кэмптендером (кэмптендер - тот, кто занимается снабжением и поддержанием лагеря - прим.авт), составив команду по выпасу овец к северу от Сингала. Летние пастбища лежали выше границы леса на участках Службы леса на Горбатой Горе. Это было вторым летом Джека Твиста на горе, а у Энниса - первым. Ни одному из них не было и двадцати.
Они обменялись рукопожатием в затхлом небольшом офисе трейлера, перед столом, беспорядочно заваленным бумагами, с бакелитовой пепельницей, заполненной окурками. Жалюзи висели косо и пропускали полоску дневного света, создавая тень от руки шефа, движущейся в этом свете. Джо Агюрр, с волнистыми волосами цвета папиросного пепла, разделенными на пробор посередине, разъяснил им свою точку зрения.
"У Службы леса есть определенные места для разбивки лагеря. Они расположены так, что могут находиться в паре миль от наших овечьих пастбищ. Это плохо - есть потери от хищников, никто не заботится об овцах ночью. Что мне надо - кэмптендер может оставаться в главном лагере, там где разрешено Службой леса, но ПАСТУХ", - указывающий на Джека резкий взмах руки, - "ставит палатку тихо и не привлекая внимания недалеко от овец, не на виду, и он СПИТ там. Съешь ужин, завтрак в лагере, но СПАТЬ - ОКОЛО ОВЕЦ, все сто процентов, НИКАКОГО КОСТРА, не оставлять НИКАКИХ СЛЕДОВ. Убирай эту палатку каждое утро, на случай появления ищеек Службы леса. Взял собак, свой .30-.30 (Винчестер 30-30 - прим. авт), спи там. Прошлым чертовым летом потери были под двадцать пять процентов. Я не хочу повторения того лета. ТЫ", - сказал он Эннису, окинув взглядом его растрепанные волосы, большие загрубевшие руки, порванные джинсы, рубашку с оторванной пуговицей, - "по пятницам в двенадцать по полудню будь у моста со списком необходимого на следующую неделю и мулами. Кто-нибудь с запасами будет там, на пикапе". Он не спрашивал, есть ли у Энниса часы - достал дешевые круглые часы на плетеном браслете из коробки на верхней полке, завел и установил время, бросив их ему, как будто он не стоял рядом, в пределах досягаемости. "ЗАВТРА УТРОМ мы отправим вас наверх". Пара двоечников, отправляющихся в никуда.
Они нашли бар и потягивали пиво весь день, Джек, рассказывал Эннису о грозе с молниями на горе годом раньше, которая убила сорок двух овец, об особой вони от них и о том, как они жирели, о потребности в большом количества виски. Он подстрелил орла, сказал он, поворачивая голову, чтобы показать перо из хвоста орла, заткнутое за его лентой на шляпе. На первый взгляд Джек выглядел достаточно привлекательным, с его вьющимися волосами и быстрым смехом, но для некрупного мужчины он был широковат в бедрах, и его улыбка открывала выступающие зубы - хоть и недостаточно сильно, чтобы позволить ему есть попкорн из горла кувшина, но - заметно. Он был фанат родео и на его ремне была пряжка с небольшим изображением наездника, но его сапоги были сильно изношены, продырявлены, так что ремонт был невозможен. Эннис, с орлиным носом и узким лицом, неухоженный, с маленькой впалой грудной клеткой, балансировал небольшим туловищем на длинных ногах штангенциркуля, обладал мускулистым и гибким телом, созданным для наездника и для борьбы. Его рефлексы были необыкновенно быстры, и у него была довольно сильная дальнозоркость, чтобы он не любил читать что-нибудь другое кроме каталога седел Хэмли.
Грузовики с овцами и трейлеры с лошадьми были разгружены в голове отряда; и кривоногий баск показал Эннису, как правильно навьючить мулов - два ранца и седло на каждом животном, перехваченные двойными ромбами и закрепленными полуузлами, говоря ему: "Никогда не заказывайте суп. Коробки с супом очень неудобно упаковывать." Три щенка одного из голубых хиллеров (голубой хиллер - порода пастушьих собак, прим.авт) были усажены в корзину, низкорослая собака устроена внутри пальто Джека, поскольку ему понравилась эта небольшая собачка. Эннис выбрал для езды большого гнедого жеребца по имени Сигар Батт, Джек - гнедую кобылу, которая, как оказалось, брала низкий старт. В веренице запасных лошадей был грулло (грулло - порода лошадей, прим.авт) мышиного цвета, эта порода нравилась Эннису. Эннис и Джек, собаки, лошади и мулы, тысячи овец и их ягнята текли рекой как грязно-серая вода через леса, и выше - за линию роста леса, в большие цветочные луга и конечно, в царство нескончаемого ветра.
Они поставили большую палатку на поляне Службы леса, кухню и коробки с едой расположили в безопасном месте. Той первой ночью оба спали в лагере, но Джек, уже беспокоящейся о наставлении Джо Агюрр "спать-с-овцами-и-без-костра", темным утром без лишних слов оседлал гнедую кобылу. Рассвет пришел нежно-оранжевый, разбавленный понизу студенистой полосой бледно-зеленого цвета. Затемненная большая часть горы бледнела медленно, пока не стала того же цвета, что и дым от огня с завтраком Энниса. Холодный воздух становился сладким, холмики гальки и комков земли отбрасывали неожиданно длинные, как карандаш, тени, и вертикальные красные сосны, растущие ниже их лагеря сгущались кусками темного малахита.
В течение дня Эннис смотрел через большую, глубокую долину и иногда видел Джека - маленькую точку, перемещающуюся на высоком лугу, как насекомое ползет через скатерть; Джек, в своем неосвещенном лагере видел Энниса как ночной огонек, красную искру на большой черной громаде горы.
Как-то, далеко за полдень, Джек приехал, выпил две свои бутылки пива, охлажденного во влажном пакете на затененной стороне палатки, съел две миски тушеного мяса, четыре из каменных бисквитов Энниса, банку персиков и закурил, наблюдая солнечный закат.
"Я мотаюсь четыре часа в день", - сказал он мрачно - "съездить на завтрак, вернуться к овцам, вечером согнать их на ночлег, съездить на ужин, вернуться к овцам, провести полночи, вскакивая и высматривая койотов. По справедливости я должен проводить ночь здесь. У Агюрра нет прав заставлять меня это делать".
"Ты хочешь поменяться?", - спросил Эннис. - " я не возражал бы попасти. Я не возражал бы там и ночевать".
"Это не решение. Решение - мы должны оба жить в этом лагере. И, черт подери, та проклятая куцая палатка воняет как моча кота или еще похуже".
"Я не против побыть там".
"Скажу тебе вот что - тебе придется вскакивать множество раз за ночь, выглядывать койотов. Буду счастлив поменяться, но предупреждаю, я не умею готовить. Будь доволен открывателем консервов".
"Не может быть такого, уж не хуже, чем я. Без всяких сомнений, я не был бы против".
Они отгоняли ночь в течение часа желтой керосинкой, и, приблизительно в десять, Эннис поехал на Сигар Батт, подходящей для ночных поездок лошади, через мерцающий иней, назад к овцам, захватив оставшиеся бисквиты, коробочки с джемом и флягу с кофе для себя на весь следующей день, сказав, что он сэкономит поездку, и будет отсутствовать до ужина.
"Палил по койоту на рассвете", - сказал он Джеку следующим вечером, умывая лицо горячей водой, намыливаясь мылом и надеясь, что его бритва достаточно остра для бритья, в то время как Джек чистил картошку. "Большой сукин сын. Яйца у него размером с яблоки. Держу пари, что он задерет нескольких ягнят. Выглядит таким здоровым, словно готов сожрать верблюда. Тебе не оставить горячей воды? Еще много".
"Это все тебе".
"Хорошо, я иду мыть все, до чего смогу дотянуться", - сказал Эннис, скидывая свои ботинки и джинсы (никаких трусов, никаких носков, заметил Джек), выжимая зеленую тряпку для мытья посуды рядом с костром, так, что огонь зашипел.
Они поужинали у огня, у каждого по банке бобов, жареная картошка и кварта виски на двоих, усевшись задницами на бревно, подошвы сапог и медные заклепки джинсов нагрелись, передавая друг другу бутылку, пока небо цвета лаванды теряло цвета, и опускался холодный воздух, пили, курили сигареты, вставая время от времени помочиться в свете от костра, выбрасывающего искры в купол неба, подбрасывая дрова в костер, чтобы поддержать течение разговора, говоря о лошадях и родео, неприятных происшествиях, затянувшихся авариях и катастрофах, подводной лодке Трешер, которая пошла ко дну двумя месяцами раньше со всей командой и как это должно было быть - в последние обреченные минуты. У каждого были собаки, и каждый разбирался в них, обсуждали планы для ранчо Джека, где обитали его отец и мать, а семейное гнездо Энниса кануло в лету годы назад, после того, как его предки умерли, старший брат в Сигнале и замужняя сестра в Каспере. Джек сказал, что его отец был достаточно известным в прошлом наездником быков, но держал тайны мастерства при себе, никогда не давая Джеку и слова совета, никогда не приходил посмотреть скачки Джека, хотя это он одевал его в шерстяные свитера, когда Джек был маленьким ребенком. Эннис сказал, что вид скачек, интересный ему, длится больше, чем 8 секунд и имеет некоторые привлекательные особенности. Деньги - вот привлекательная особенность, сказал Джек, и Эннис вынужден был согласиться. Они с уважением относились к мнению друг друга, каждый был доволен компаньоном в месте, где ни один из них такого не ожидал. Эннис, едущий против ветра обратно к овцам, в предательском, пьяном свете, думал, что у него никогда не было такого хорошего времени, чувствуя, что он мог бы дотянуться до ослепляюще белой луны.
Лето шло, и они перегнали стадо на новое пастбище, перенесли лагерь; расстояние между овцами и новым лагерем было больше и ночная поездка дольше. Эннис ездил налегке, спал с открытыми глазами, но время, что он был вдали от овец, увеличивалось и увеличивалось. Джек выводил визгливые запилы на гармонике, немного вялый из-за падения со своенравной гнедой кобылы, у Энниса был хороший грудной голос; несколько ночей они провели, распевая пару-тройку песен. Эннис знал сальные словечки к "Рыже-чалой." Джек попытался спеть песню Карла Перкинса, крича, "что я говорю-да-да", потом затянул печальный псалом, "Идущий по воде Иисус", услышанный от матери, которая полагала, что Пентекост, когда пел на торжественной панихиде, местами звучал как тявканье койотов.
"Слишком поздно, чтобы тащиться к ним, этим чертовым овцам", - сказал Эннис, головокружительно пьяный, стоя на четвереньках, в тот холодный час, когда луна стала ущербной на два часа. Камни на поляне окрасились в бело-зеленый цвет, и сильный ветер пригибал языки пламени низко к земле, а потом раздувал огонь в желтые шелковые сполохи. "Дай-ка мне лишнее одеяло, я тут прилягу, вздремну минут сорок и поеду с рассветом".
"Отморозишь задницу, когда костер погаснет. Лучше бы спать в палатке".
"Да ладно, я ничего не почувствую". Но он дрожал под парусиной, сучил ногами, храпел на земле уже достаточно долго, когда разбудил Джека постукиванием зубов.
"Иисус Христос, кончай трястись и иди сюда. Спальное место достаточно большое", сказал Джек хриплым со сна голосом. Действительно, место было достаточно большим, достаточно теплым, и скоро они значительно углубили их близкие отношения. Сон Энниса был в самом разгаре - починить ли забор или прогулять деньги, и он ему не хотелось ни одного, ни другого, когда Джек притянул его левую руку к своему вставшему члену. Эннис резко отдернул руку, как если бы он коснулся огня, встал на колени, расстегнул ремень, спустил штаны, поставил Джека на четыре точки, с помощью легкого усилия и небольшого количества слюны вошел в него, чего он никогда не делал раньше - но никакие инструкции для этого не нужны. Они пошли в эту дорогу в тишине, за исключением нескольких хриплых вздохов и полупридушенного Джека: " сейчас кончу", закончили, рухнули и уснули.
Эннис проснулся в алом свете рассвета, со штанами ниже колен, с отменной головной болью, и Джеком в притык к нему; не говоря ничего о происшедшем, они оба знали, как это повлияет на оставшуюся часть лета, и овцы отправились в ад.
Так оно и шло. Они никогда не говорили о сексе, разрешая ему случаться сначала только в палатке ночью, затем и при дневном свете, под горячим солнцем, палящим с неба, и вечером - в тепле костра, быстро, грубо, в смехе и фырканье, никакого приглушения шума, но - сказав "нет" гребаному слову - только раз, когда Эннис сказал: "Я не педик", Джек поддержал: "И я. Это разовый случай. И это никого не касается, только нас". Были только они двое на горе, летящей в насыщенном эйфорией, горьком воздухе, смотрящие сверху на спинку ястреба и ползущие огни машин по равнине внизу, отстранившихся от привычных забот и далеких от собак на ранчо, лающих в темноте. Они верили, что их никто не видел, и не знали, что Джо Агюрр однажды наблюдал за ними в свой 10x42 бинокль в течение десяти минут, ожидая, пока они застегнут свои джинсы, ожидая, пока Эннис не поехал назад к овцам, перед тем как передать известие, что близкие Джека послали сообщение - его дядя Гарольд был в больнице с пневмонией и предполагалось, что он не выкарабкается. Но он выкарабкался, и Агюрр приехал снова, чтобы об этом сказать, пристально уставившись на бесстыжего Джека, который даже не потрудился спуститься с гор по такому поводу.
В августе Эннис провел всю ночь с Джеком в основном лагере, и под проливным ливнем овцы понеслись на запад и смешались со стадом на другом пастбище. Было тяжелое время, пять дней Эннис и чилийский пастух не знающий английского пытались решить задачу, почти нерешаемую, поскольку маркировка краской была потерта и слабо заметна в конце сезона. Даже когда номера совпадали, Эннис знал, что овцы были перемешаны. В это беспокойное время все казалось запутанным.
Первый снег выпал рано, тринадцатого августа, навалившись по колено, но быстро растаял. На следующей неделе Джо Агюрр прислал им указание спускаться - другой, больший шторм приближался с Тихого океана - и они упаковали вещи, и спустились с горы - с овцами, с камнями, катящимися из под их ног, под пурпурным облаком, несущимся с запада, и металлическим запахом прибывающего снега, подгоняющего их. Гора бурлила с демонической силой, покрываясь ледяной коркой под мерцающим сквозь рваные облака светом, ветер вырывал траву в ущелье, и катил бревна от разваленных лесозаготовок, и дико завывал в узких ущельях. Так как они спускались под уклон, у Энниса было чувство, что он как в замедленной съемке - в безудержном, необратимом падении.
Джо Агюрр заплатил им, сказав пару слов. Рассматривая потрепанных овец с кислым выражением на лице, произнес: "Некоторые из них не дошли досюда вместе с вами". Количество овец было не тем, на которое он надеялся. Ранчеры никогда не работали слишком усердно.
"Ты собираешься заняться этим следующим летом?", - спросил Джек Энниса на улице, одна нога уже в его зеленом пикапе. Ветер дул сильными и холодными порывами.
"Скорее - нет". Облако пыли моталось в воздухе и насыщало все мелким песком, и он икоса смотрел сквозь него. "Как я говорил, Альма и я поженимся в декабре. Попробую найти какую-нибудь работу на ранчо. А ты?", - он отвел взгляд от челюсти Джека, с синяком от сильного удара, которым Эннис наградил его вчера.
"Если ничего лучшего не подвернется. Есть такая мысль - вернуться к отцу, помочь ему зимой, потом может быть двинуться весной в Техас. Если призыв не воинскую службу не достанет меня".
"Неплохо", - сказал Джек, и они обменялись рукопожатием, хлопнули друг друга по плечу, а потом было сорок футов расстояния между ними и ничего не оставалось делать, как только удаляться в противоположных направлениях. Где-то в пределах мили пути Эннис почувствовал, как что-то скрутило живот, моментально, за какой-то ярд дороги. Дикая боль пронзила его. Он остановился на обочине. Он никогда еще не чувствовал себя так плохо и ему потребовалось немало времени, чтобы придти в себя.
В декабре Эннис женился на Альме Бирс, и к середине января она забеременела. Он поменял несколько временных мест работы на ранчо, затем устроился ковбоем в старом местечке Элвуд Хай-Топ к северу от Лост Кэбин в Графстве Уошаки. Он все еще работал там в сентябре, когда родилась Альма младшая - так он назвал свою дочку, и их спальня была наполнилась запахом старой крови, молока и дерьма ребенка, и звуки были звуками воплей, причмокивания и сонными стонами Альмы, и все обещало изобилие и долгую жизнь тому, кто работал с домашней скотиной.
Когда Хай-Топ загнулся, они переехали в маленькую квартиру в Ривертон, над прачечной. Эннис пошел в бригаду дорожных рабочих, относясь к этому спокойно, но работая по уикендам в Рафтер Б, в обмен на содержание там его лошадей. Родилась вторая девочка, и Альма захотела остаться в городе поблизости от клиники, потому что у ребенка были астматические хрипы.
"Эннис, пожалуйста, никаких больше чертовых унылых ранчо", - сказала она, сидя на его коленях, обвив его своими тонкими, веснушчатыми руками. "Давай попробуем найти место здесь, в городе?"
"Я подумаю", - ответил Эннис, скользя рукой по рукаву ее блузки и поглаживая шелковистые волосы подмышки, затем опустил ее ниже, пальцы продвинулись к ее ребрам, к холмикам грудей, по круглому животу, и колену, и во влажную расщелину - истинную дорогу к северному полюсу или экватору, в зависимости от того, какой путь вы выбираете занимаясь этим, - пока она не задрожала и не стала сопротивляться его руке, и он перекатил ее на живот, сделав быстро то, что она ненавидела. Они остались в небольшой квартирке, которую он выбрал, потому что это ее можно было бы покинуть в любое время.
Шло четвертое лето после Горбатой Горы, когда в июне Эннис получил письмо до востребования от Джека Твиста, первое дуновение жизни за все это время.
"Друг, это письмо весьма запоздало. Надеюсь, ты получишь его. Слышал, что ты обосновался в Ривертоне. Буду проездом 24-го, думаю, что могу остановиться и купить тебе пива. Черкни мне пару слов, если можешь, скажи там ли ты."
Обратным адресом был указан Чайлдресс, Техас. Эннис ответил на письмо: "Можешь не сомневаться!", не зыбыв указать свой адрес в Ривертоне.
День был жаркий и ясный с утра, но к полудню с запада набежали облака, принеся с собой немного душный воздух. Эннис, одетый в лучшую рубашку, белую с широкими черными полосками, не знал, во сколько Джек приедет, и поэтому взял выходной на весь день, ходил взад-вперед, всматриваясь в конец улицы, тусклой от пыли. Альма говорила что-то о том, чтобы отвести его друга поужинать к Ниф & Форк вместо того, чтобы готовить, и как было бы здорово, если бы они могли бы нанять приходящую няню, но Эннис сказал, что, скорее всего, он только прогуляется с Джеком выпить. Джек не любитель ресторанов, сказал он, думая о грязных ложках, вычерпывающих липкие холодные бобы из банок, приткнутых на бревне.
Позже днем, с громовым грохотом, подъехал тот самый старый зеленый пикап и он увидел, как Джек вышел из грузовика, украшенный потрепанным резистолом (резистол - ковбойская шляпа - прим.авт.), сдвинутым назад. Горячая волна окатила Энниса, и он рванул вниз, толкнув дверь, захлопнувшуюся за ним. Джек бежал по лестнице, прыгая через две ступеньки. Они схватили друг друга за плечи, сжимая друг друга в объятиях очень крепко, не давая друг другу вздохнуть, говоря - сукин сын, сукин сын - и просто, легко как подходящий ключ поворачивает язычок замка, их уста с силой соединились, зубы Джека обдирали до крови, его шляпа, падающая вниз, прикосновение щетины, и открытие двери, и Альма, рассматривающая несколько секунд напряженные плечи Энниса, и закрытии двери, и, не видя ничего, они сжимают друг друга, слившись и грудью, и пахом, и бедрами, и ногами, наступая на пальцы ног друг друга, пока они не отстранились, чтобы перехватить воздуха, и Эннис, не щедрый на проявления нежности, сказал то, что он говорил лишь своим лошадям и дочерям, своим маленьким любимицам - "мой милый".
Дверь приоткрылась снова, на несколько дюймов, и Альма показалась в неярком свете.
Что он мог сказать? "Альма, это - Джек Твист, Джек, моя жена Альма." Его грудь вздымалась. Он мог чувствовать запах Джека - такой знакомый аромат сигарет, мускусного пота и легкой травяной свежести, и с этим всем - нахлынувший холод горы. "Альма", - продолжал он, "Джек и я не видели друг друга четыре года". Как будто это была уважительная причина. Он был рад тому, что на лестничной площадке был тусклый свет, и не отворачивался от нее.
"Да, немало", - сказала Альма севшим голосом. Она видела то, что она видела. Позади нее в комнате молния осветила окно как белый дрожащий лист, и заплакал ребенок.
"У вас есть ребенок?", - спросил Джек. Его вздрагивающая рука задела руку Энниса, вспышка электричества проскочила между ними.
"Две маленьких девочки", - ответил Эннис. - "Альма младшая и Франкин. Люблю их безумно". Рот Альмы дернулся.
"У меня мальчик", - сказал Джек. "Восемь месяцев. Представляете, я женился на симпатичной маленькой техасской девчушке - Лорин". По вибрации половицы, на которой оба они стояли, Эннис мог чувствовать, как сильно трясло Джека.
"Альма", - сказал он. "Джек и я прогуляемся выпить. Скорее всего, я не вернусь сегодня вечером, нам надо выпить и поговорить".
"Да, естественно", - сказала Альма, вытаскивая чек из кармана. Эннис подумал, что она собиралась просить, чтобы он принес ей пачку сигарет, чтобы он вернулся поскорее.
"Приятно было увидеть вас", - сказал Джек, дрожа как лошадь перед заездом.
"Эннис...", - позвала Альма голосом, полным страдания, но это не остановило его на лестнице, и он крикнул на ходу: "Альма, если ты хочешь курить - есть несколько сигарет в кармане моей синей рубашки в спальне".
Они уехали на грузовике Джека, купили бутылку виски, и через двадцать минут сотрясали кровать в мотеле Сиеста. Редкие градины стучали по окну, вместе с дождем и юрким ветром, ударяющим по незакрытой двери соседнего номера, и так - всю ночь.
Номер пропах спермой, и дымом, и потом, и виски, старым ковром и кислым сеном, седельной кожей, дерьмом и дешевым мылом. Эннис лежал распластанный, выдохшийся и мокрый, дыша глубоко, все еще полувозбужденный, и Джек, выдыхающий облака сигаретного дыма как фонтанирующий кит, прошептал: "Господи, нужно было через все это пройти, чтобы вернуться вскачь назад и заняться этим так чертовски классно. Мы должны поговорить об этом. Клянусь богом, я не знал, что мы сделаем это снова - да, и получилось. Вот почему я здесь. И, я знал это. Это проходит красной чертой через все, и невозможно насытиться этим сполна".
"Я не знаю, в какой дыре ты пропадал", - сказал Эннис.-" четыре года. Я перестал ждать тебя. Я думал ты обиделся из-за того удара".
"Друг", - сказал Джек, - "я был на родео в Техасе. Там я встретил Лорин. Просмотри на том стуле".
На краю замызганного оранжевого стула Эннис видел сияние застежки. "Наездник быков?".
"Да. Я сделал каких-то три тысячи долларов в том году. Чертово безденежье. Должен был одалживать все, кроме зубной щетки, у других парней. Облазил все дыры в Техасе. Половину времени провел под этим грузовиком, чиня его. Так или иначе, я никогда не думал о том, что все потеряно. Лорин? Там есть немного серьезных денег. У ее старика. У него бизнес по выпуску сельскохозяйственной техники. Конечно, он не дает ей и копейки с него, и он ненавидит меня, так что это трудно - уйти сейчас, но в один из таких дней...".
"Ясно, ты идешь туда, куда глаза глядят. А армия до тебя не добралась?" Гром грохотал далеко на востоке, отдаляясь от них в красных гирляндах света.
"Они не могут меня призвать. Получил несколько травм позвоночника. И перелом руки, здесь, ты знаешь, как наездник быков ты всегда пользуешься ею словно рычагом, от своего бедра? - это дает небольшое преимущество по времени, если уметь. Но даже если ты хорошо бережешь ее, ты ломаешь ее чертовски быстро. Скажу тебе, что травмы - большая гадость. Была сломана нога. Сломана в трех местах. Сорвавшийся бык, и это был большой бык, много раз сбрасывавший наездников, он избавился от меня примерно на третьем круге, и он погнался за мной, и он был, я уверен, быстрее. Достаточно удачливый. Масса других вещей, чертовы сломанные ребра, растяжения связок и боли, порванные связки. Видишь, все не так, как было во времена моего папы. Теперь - парни при деньгах, которые поступают в университет, тренируются в залах. Теперь на родео прокручиваются деньги. Старик Лорин не дал бы мне и дайма, если бы я бросил родео, за одним исключением. И я теперь знаю достаточно об игре, и я вижу, что я никогда не буду на вершине. Да и другие причины. Я выбываю из игры, в то время как все еще могу играть".
Эннис притянул руку Джека к своем губам, затянулся от сигареты, выдохнул дым. "Уверен, что ад выглядит, как лишь часть моей жизни. Ты знаешь, я просидел здесь все это время, пробуя выяснить - живу ли я? Я знаю, что нет. Я подразумеваю под этим, что мы получили жен и детей, правильно? Я люблю делать это с женщинами, да, но Иисус Х., это и близко не похоже на то, другое. Даже в мыслях не было, чтоб с другим мужиком - хотя затвор я передернул, про тебя вспоминая, сотню-то раз по-любому. А ты как, пробовал с кем-нибудь? Джек?"
Да ну тебя, нет, - сказал Джек, который ездил не только на быках и в одиночку не утешался.- "Ты знаешь это. Горбатая Гора нас сильно изменила, и я уверен - ничего не закончено. Мы должны решить, что мы будем теперь делать".
"Тем летом", - сказал Эннис. - "Когда мы расстались после расчета, у меня так скрутило живот, что я сошел на обочину, думал, что съел что-то плохое в том местечке, в Дудо. До меня дошло только около года назад, что это был знак - не давать тебе уходить. Слишком поздно было тогда, слишком поздно".
"Друг", - сказал Джек. "У нас тут дурацкая ситуация. Давай решим, что мы будем делать".
"Я сомневаюсь, что мы можем что-нибудь сделать", - сказал Эннис. -Что я могу сказать - Джек, я строил свою жизнь все эти годы. Люблю моих маленьких девочек. Альма? Это не ее вина. Ты получил своего ребенка и жену в том месте, в Техасе. Ты и я едва ли сможем изобразить благопристойную картину, если что произойдет прямо тут, рядом" - он мотнул головой в направлении других номеров - и нас застукают за этим делом. Если мы сделаем это в неправильном месте, мы будем мертвы. И нет никакой возможности обуздать это. Можно умереть со страха".
"Должен сказать тебе, дружище, похоже, кое-кто видел нас тем летом. Я побывал там снова в следующем июне, думая вернуться - но я этого не сделал, вместо этого в спешке улепетывал в Техас - Джо Агюрр в офисе, он сказал мне, он сказал: "Вы, парни, нашли способ проводить время там, не так ли", - и я удивленно взглянул на него, и, когда я уже уходил, услышал, что он видел парочку голых задниц в свой бинокль, неплохой такой вид сзади". Он не стал добавлять, что шеф откинулся назад на его скрипучем деревянном стуле и сказал, "Твист, вы, парни не додумались найти собаку-няньку, чтобы она присматривала за овцами пока вы развлекались. Он продолжал, "Да, такой способ пасти скотину несколько удивил меня. Я и не думал, что получу такую грязную подставу".
"Я рос под каблуком моего брата, К.Е., он на три года старше меня, и он вечно лупил меня. Уставший отец как-то застал меня заходящимся в реве дома, когда мне было примерно шесть, он остановил меня и говорит, Эннис, у тебя есть проблема, и ты должен решить ее, или она останется с вами, пока тебе не исполнится девяносто и К.Е. - девяносто три. Да, говорю я, но он больше меня. Папа говорит - ты должен застать его врасплох, ничего не говори ему, заставь его почувствовать немного боли, быстро убеги и продолжай так делать, пока до него не дойдет. Ничто другое как причинение боли не заставит его так же хорошо слышать. Так я и сделал. Я подкараулил его в сортире, столкнул с лестницы, подкрался к его подушке ночью, пока он спал и отлупил его чертовски сильно. На это ушло дня два. Никогда не было неприятностей с К.Е., с тех самых пор. Урок помог, и не говори ничего, закончим с этим побыстрей". Телефон звонил в соседней комнате, звонил снова и снова, замолчав внезапно в середине трели.
"Тебе не сбить меня снова", - сказал Джек. - Слушай. Я думаю, я говорю тебе, что, если бы у нас с тобой было небольшое ранчо, немного коров и телят для разведения, твоих лошадей, это была бы классная жизнь. Как я говорил, я участвую в родео. Я не долбанутый наездник, но не заработаю и бакса в том дерьме, в котором нахожусь, и я не хочу и дальше ломать кости. Я рисовал себе это, придумывал этот план, Эннис - как мы можем это сделать, ты и я. Старик Лорин, держу пари, что он дал бы мне стадо, только б я перестал ему надоедать. Уже более или менее все сказано..."
"Стоп, стоп, стоп. Это сворачивает не в ту сторону. Мы не можем. Я увяз в том, чем я стал, поймался на свой собственный крючок. Не может из этого ничего получиться. Джек, я не хочу быть похожим на тех парней, которых иногда встречаешь вокруг. И я не хочу быть мертвым. Были там эти два старых ранчера вместе, в доме внизу долины, Эл и Рич - отец матерился, когда видел их. Они были посмешищем, даже притом, что оба были довольно жесткими старыми птицами. Мне было девять, и они нашли Эла мертвым в ирригационной канаве. Они лупили его монтировками, пинали его шпорами, тянули его за член, пока он не оторвался, всего-навсего кровавый фонтанчик. То, что сделали монтировки, было похоже на ошметки горелых томатов по всему его телу, нос оторван от таскания по камням".
"Ты это видел?"
"Папа удостоверился, что я рассмотрел. Привел меня, чтобы я увидел это. Меня и К.Е., и смеялся над этим. Черт, он добился своего. Если бы он был жив и просунул свою голову в эту комнату прямо сейчас, держу пари, он помчался бы за монтировкой. Два живущих вместе парня? Нет. Все, что я могу представить это встречи время от времени где-нибудь на задворках..."
"Сколько это - время от времени?" спросил Джек. "Время от времени - раз в четыре года?"
"Нет," - сказал Эннис, воздерживаясь спрашивать, кто виноват, что так получилась.-Я ненавижу то, что ты укатишь отсюда утром, а я вернусь обратно к работе. Но если ты не можешь разобраться с этим, ты должен смириться с этим ", - сказал он. "Черт. Я смотрел на других людей на улице. Такое случается с другими людьми? Что, черт возьми, они делают?"
"Это не случается в Вайоминге и если это даже случается, я не знаю, что они делают, возможно едут в Денвер", - сказал Джек, сев, отвернувшись от него, - и я не прилетел сюда просто потрахаться. Сукин сын, Эннис, возьми пару выходных. Прямо сейчас. Увези нас отсюда. Брось твои шмотки в кузов моего грузовика, и поехали в горы. Пару дней. Позвони Альме и скажи ей, что ты уезжаешь. Давай, Эннис, ты только что подбил мой самолет в небе - так дай же мне какое-то продолжение. Это не какая-нибудь ерунда - то, что произошло здесь".
Глухой звонок вновь раздался в соседнем номере, и, как будто отвечая на него, Эннис взял телефон на ночном столике, набрал свой собственный номер.
Медленная коррозия работала между Эннисом и Альмой, никаких заметных неприятностей, только ширилась полоса отчуждения. Она работала служащей в гастрономе, и все выглядело так, что она всегда должна работать, чтобы оплачивать счета, которые приносил Эннис. Альма попросила, чтобы Эннис пользовался резинками, потому что она не хотела опять забеременеть. Он в ответ сказал "нет", сказал, что он был бы счастлив расстаться с ней, если она не хочет больше его детей. Сдерживая дыхание, она сказала: "Они были бы у меня, если ты мог бы их прокормить". И при всем при том, как ни крути, что тебе так нравится делать, - не делай слишком много детей.
Ее недовольство росло постепенно, с каждым годом: объятия, которые она видела, рыбалки Энниса несколько раз в году с Джеком Твистом, и - никогда каникулы с нею и девочками, его нежелание выходить и развлечься чем-либо, его тоску по низкооплачиваемой, затяжной работе на ранчо, его манеру отвернуться к стене и заснуть, как только он падал на кровать, его нежелание искать приличную постоянную работу в округе или в энергетической компании, подталкивало ее в длинное, медленное плавание и когда Альме младшей было девять и Франкин семь, она сказала, чем это я занимаюсь, суетясь около него, развелась с Эннисом и вышла замуж за бакалейщика из Ривертона.
Эннис вернулся к работе на ранчо, нанимаясь то здесь, то там, не продвинувшись сильно вперед, но вполне довольный, что опять при деле, свободный принимать решения, бросить все, если захочется и сорваться в горы по первому зову. У него не было никакого особо тяжелого чувства утраты, только неопределенное ощущение обмана, и оказалось, что все в полном порядке - во время обеда в День Благодарения с Альмой, ее бакалейщиком и детьми, когда он сидел между его девочками и рассказывал им о лошадях, травил анекдоты, стараясь не быть унылым папашей. После пирога Альма увлекла его на кухню, занялась чисткой подноса и сказала, что она беспокоится о нем, и не собирается ли он вновь жениться. Он видел, что она беременна, четыре-пять месяцев, предположил он.
"Однажды уже накололся", - ответил он, прислоняясь к столу, ощущая себя слишком большим для комнаты.
"Вы все еще рыбачите с этим Джэком Твистом?"
"Иногда". Он думал, что она снимет стружку с подноса от усердия.
"Ты знаешь", - начала она, и по ее тону, он видел - что-то назревает, - "у меня не раз возникал вопрос, как получалось, что ты никогда не приносил домой ни одной форели. Всегда рассказывая, что наловили вы много. Однажды ночью я заметила корзинку для рыбы открытой, до того, как ты отправился на одну из твоих небольших прогулок - на дне все еще был магазинный ценник, после пяти-то лет - и я привязала к нему записку: "Привет, Эннис, привези-ка немного рыбы домой! С любовью, Альма." И потом ты вернулся и сказал, что вы поймали много рыбы и всю ее съели. Помнишь? А когда подвернулась возможность, я заглянула в корзинку и увидела свою записку. Она даже не намокла. В корзинке не было ни капли воды." Как если бы слово "вода" могло стать ее верным союзником, она отвернула краны, заливая поднос.
"Это ничего не значит".
"Не ври, не делай из меня дуру, Эннис. Я знаю, что это значит. Джек Твист? Джек Мудак. Ты и он..."
Она перешла грань. Он схватил ее за запястья; слезы брызнули и полились, загремели тарелки.
"Заткнись", - сказал он. "Не лезь не в свое дело. Ты ничего об этом не знаешь".
"Я закричу, позову Билла!"
"Давай! Вопи! Я заставлю его жрать землю, и тебя тоже заставлю". Он встряхнул ее еще раз, оставив на ней обжигающей отпечаток, схватил шляпу и вылетел вон. Отправился в бар Блэк-и-Блу Игл той ночью, нажрался, ввязался в небольшую грязную потасовку и уехал прочь. Он не пытался увидеться с его девочками долгое время, полагая, что они будут искать его, когда у них проснутся чувства, они повзрослеют и покинут Альму.
Они больше не были молодыми людьми со всем тем, что они из себя представляли. Джек раздался в плечах и бедрах, Эннис оставался таким же худым, как вешалка, ходил в поношенных сапогах, джинсах и рубашках зимой и летом, надевая брезентовое пальто в холодную погоду. На веке наросла доброкачественная опухоль, придавая глазу заплывший вид, сломанный нос сросся криво.
Год за годом их пути пролегали через высокие луга и горные склоны - они путешествовали верхом по Биг Хорнс, Медикин Боус, на южный конец Голлатинс, Абсарокас, Гранайтс, Оул Крикс, Бриджер-Титон Рэндж, Фризиоут и Ширлис, Ферайсис и Рэтлснейкс, Салт Ривер Рандж, в Винд Риверс, снова и снова, Сьерра Мадрес, Грос Вентрес, Уошакис, Ларамис, но никогда не возвращались на Горбатую гору.
В нижнем Техасе умер тесть Джека и Лорин унаследовала дело по производству сельскохозяйственной техники, показала хорошие навыки управления, опытность в серьезных сделках. Джек занял непонятную организаторскую должность, курсируя между складом и выставками сельскохозяйственных машин. У него завелось немного денег, и он нашел способ тратить их в во время поездок за закупками. Техас внес в его речь акцент, "корова", превратилась в "кирову", а "жена" получалась как "жна". Ему сточили его передние зубы и одели коронки, в довершении он отрастил большущие усы.
В мае 1983 они провели несколько холодных дней на веренице небольших, скованных льдом, безымянных высокогорных озер, затем побывали у подножия Хэйл Стрю Ривер.
Прибывающий день был чудесен, но тропы подтапливали низинные потоки, превращали их в грязное месиво. Они ехали по ветру, через подсыхающую грязь, проводя лошадей через ломкий подлесок, Джек, с тем же орлиным пером в его старой шляпе, снял ее с головы в жаркий полдень, чтобы поймать воздух с запахами смолистой красной сосны, сухих опавших иголок и горячих скал, колючего можжевельника, ломающегося под копытами лошадей. Эннис, как спец по погоде, высмотрел на западе разбухшие кучевые облака, которые могло бы принести в такой день, но чистейшая синева неба была такой глубокой, сказал Джек, что в ней можно было бы утонуть, засмотревшись на нее.
Около трех они миновали узкий проход на юго-восточном склоне, где у сильного весеннего солнце был хороший шанс, спустились снова к немного заснеженной тропе. Они могли слышать бормотание реки даже тогда, когда тропа ушла далеко от нее. Двадцать минут спустя они увидели черного медведя на берегу повыше них, ворочающего бревно в поисках личинок, и лошадь Джека взбрыкнула и присела, Джека прикрикнул: "Тпру! Тпру!", и Энис, на приплясывающей, фыркающей гнедой еле удержался. Джек выхватил его 30-06, но в этом уже не было необходимости; испуганный медведь улепетывал за деревья неуклюжим шагом, который придавал ему вид полной развалины.
Река цвета чая бежала быстро, неся тающий снег, создавая шлейф пузырьков у каждого выступающего камня, собираясь в запруды и преодолевая препятствия. Развесистые, окрашенные охрой ивы упруго покачивались, с желтыми сережками как желтыми следами большого пальца руки. Лошади пили, и пил спешившийся Джек, зачерпнувший ледяную воду руками, прозрачные капли падали с его пальцев, его рта и подбородка, влажно блестящего.
"Разрази меня гром!", - воскликнул Эннис, - Вполне хорошее место", - рассматривая берег над рекой, два или три кострища от старых охотничьих лагерей. Пологий луг простирался за рекой, защищенный красными соснами. Тут было вдоволь сухой древесины. Они поставили лагерь, не разговаривая много, привязали лошадей на лугу. Джек скрутил пробку на бутылке виски, сделал длинный, обжигающий глоток, шумно выдохнул, сказал: "Это - одна из двух вещей, которые нужны мне прямо сейчас", - закрутил бутылку и подошел к Эннису...
На третье утро нагнало тучи, которые и ожидал Эннис, серые скакуны с запада, полоса темноты принесла ветер и мелкие хлопья снега. После часа это превратилось в легкий весенний снег, который собирался во влажные и тяжелые кучки. В сумерках стало прохладнее. Джек и Эннис передвинули палатку подальше и повыше, позже разожгли огонь, Джек психовал и ныл про холод, накручивая ручку настройки радиоприемника, пока не сдохли батарейки.
Эннис рассказывал, что ему приглянулась женщина, которая работала неполный день в баре Волф Иэрс в Сигнале, где он сейчас занят теперь на коровьем пастбище Стоутамайра, но ничего из этого не вышло, у нее были некоторые проблемы, которые ему были не нужны. Джек сказал, что у него была связь с женой ранчера, в конце дороги в Чайлдресс, и в течение последних нескольких месяцев он боялся, что его пристрелит Лорин или муж той женщины, кто-нибудь из них. Эннис немного посмеялся, и сказал, что он, похоже, это заслужил. Джек сказал, что он все делал правильно, но, он тосковал без Энниса и этого было иногда достаточно, чтобы заставить его накостылять детям.
Лошади заржали в темноте, за кругом света от костра. Эннис обнял рукой Джека, притянул его поближе, говоря, что он видит своих девочек один раз в месяц, Альма младшая - застенчивая семнадцатилетняя девушка, такая же длинная жердь, как и он, Франкин - маленькая живая юла. Джек скользнул холодной рукой между ногами Энниса, рассказывая, что он беспокоится о своем пацане, который без сомнения, дислектик или типа того, ничего не может понять правильно, в возрасте-то пятнадцати лет и едва умеет читать, он видит это, хотя чертова Лорин не признает этот факт и притворяется, что с ребенком все ОК, отказываясь от любой помощи с этой проблемой. Он не знает, что делать. У Лорин деньги и она заказывает музыку.
"Я хотел, чтобы у меня был мальчик", - сказал Эннис, расстегивая пуговицы, - " но получил только маленьких девочек".
"Я не хотел никаких детей", - сказал Джек. "-Но все происходило шиворот-навыворот. Ничего не получалось у меня должным образом". Не вставая, он подбросил полено в огонь, искры взлетели вверх, вместе с их истинами и ложью, несколько горячих искорок попало на их руки и лица, не в первый раз, и они покатились вниз, в грязь. Одна вещь никогда не менялась: сверкающая возбуждение их нерегулярных встреч омрачалось чувством уходящего времени, времени никогда не хватает, его никогда недостаточно.
Днем или двумя позже, на главном стояночном месте, лошади были загружены в трейлер, Эннис был готов вернуться в Сигнал, Джек собирался в Лайтенинг Флат, проведать старенькую маму. Эннис наклонился к окну в машине Джека, и сказал, что он потратил целую неделю, что вероятно он не сможет вырваться опять до ноября, когда они сдадут стадо и до начала зимы.
"Ноябрь. Что, черт возьми, случилось с августом? Я тебе напомню, мы говорили про август, девять, десять дней. Христос, Эннис! Почему ты не сказал мне об этом раньше? У тебя была неделя, чтобы сказать пару слов об этом. И почему мы всегда трахаемся в холодную погоду? Мы должны сделать кое-что. Мы должны отправиться на юг. Мы должны однажды съездить в Мексику".
"Мексика? Джек, ты знаешь меня. Все путешествия, которые у меня когда-либо случались, были вокруг кофейника - в поисках его ручки. И я буду в запарке весь август, это что касается августа. Не кипятись, Джек. Мы можем поохотиться в ноябре, завалить доброго лося. Попробую вырваться, если получу снова хибару Дона Врое. Мы хорошо провели время в том году".
"Ты знаешь, друг, это чертовски неудовлетворительная ситуация. Ты запросто сваливаешь. Это выглядит как редкое явление Папы Римского".
"Джек, я получил работу. В былые времена я бросал работу. У тебя есть жена с деньгами, хорошая работа. Ты забываешь, как это все всегда портило. Ты когда-нибудь слышал об алиментах? Я их плачу годами и буду платить еще долго. Послушай меня, я не могу бросить работу снова. И я не могу взять отпуск. Получить отпуск в этот раз было дико сложно - вот-вот многие коровы отелятся. Тогда ты не можешь их бросить. Ты не можешь. Стоутамайр - буян, и он устроил разнос мне за эту неделю. Я не обвиняю его. Он, скорее всего, не спал и ночи с момента моего отъезда. В обмен я отдал август. У тебя есть идея получше?"
"Я предлагал однажды". Тон ответа был жестким и обличительным.
Эннис не сказал ничего, медленно выпрямился, потирая лоб; лошадь заперта внутри трейлера. Он прошел к своему трейлеру, положил на него руку, сказал кое-что, что только лошади могут услышать, развернулся и подошел обратно неторопливым шагом.
"Ты был в Мексике, Джек? " Мексика была Местом. Он слышал. Он ломал забор, переходя границу запретной зоны между ними.
"Да, черт возьми, был. В чем проблема?". Все это копилось долгие годы и теперь прорвалось, запоздало и неожиданно.
"Я собираюсь сказать тебе это только раз, Джек, и я не шучу. То, чего я не знаю", - сказал Эннис, - "все эти вещи, которые я не знаю, могут убить тебя, если мне придется узнать о них".
"Попробуй сам", - сказал Джек, - "и я сказал - это было только один раз. И еще скажу тебе, что мы могли бы замечательно жить вместе, настоящей хорошей жизнью. Ты не хочешь этого Эннис, и вот что у нас в результате - Горбатая гора. Все построено на этом. Это все, что мы получили, все, так что надеюсь, ты узнал все то, что ты типа не знал. Посчитай те чертовы несколько раз, что мы были вместе за двадцать лет. Посмотри на тот короткий поводок, на котором ты меня держишь, потом спроси меня про Мексику и потом скажи мне, что убьешь меня за то чего я желаю, но практически не получаю. У тебя нет ни одной идеи, как паршиво с этим жить. Я - не ты. Я не могу трахаться раз или два раза в год. Ты - это слишком много для меня, Эннис, ты, сукин сын. Я жалею, что не придумал, как бросить тебя".
Как огромные облака пара вырываются зимой из термальных источников, несказанные за все эти годы слова, и теперь безвозвратно выпущенные на волю - досказанности, заявления, позорные вещи, обвинения, опасения - выплеснулись вокруг них. Эннис стоял как пораженный сердечным приступом, с посеревшим лицом в глубоких изломах, с гримасой, зажмуренными глазами, сжатыми кулаками, и его ноги подкосились, он упал на колени.
"Господи", - охнул Джек. "Эннис?" Но, прежде чем он выскочил из грузовика, пытаясь понять, был ли это сердечный приступ или проявление сильного гнева, Эннис поднялся на ноги и каким-то образом выпрямился - как разгибается вешалка, когда ею открывают запертую машину и потом снова принимает свою первоначальную форму, и они завертелись вновь в том, где они и были, потому что они не открыли друг другу ничего нового. Ничто не закончено, ничто не начато, ничто не разрешено.
То, что Джек помнил и желал больше всего, чего не мог ни понять, ни объяснить - то далекое лето на Горбатой горе, когда Эннис подошел к нему сзади и притянул его к себе, молчаливым объятием, приглушившим некую общую для них, не имеющую отношения к полу, жажду, тоску.
Так они и стояли, долго, у огня, и его пламя отбрасывало яркие блики, тень от их тел была единственной фигурой против скалы. Часы в кармане Энниса отсчитывали минуты, превращая поленья костра в угли. Звезды мерцали сквозь колышущиеся струи горячего воздуха над огнем. Дыхание Энниса было медленным и тихим, он мурлыкал, немного покачиваясь в свете искр, и Джек, прислушиваясь к ритмичному биению сердца, вибрациям мурлыкания, похожим на слабое электричество, Джек проваливался в сон стоя, в сон, который был и не сон, но что-то другое, усыпляющее и вводящее в транс, пока Эннис не откопал в памяти старую, но все еще годную к употреблению фразу из детства, из времени, когда его мама еще не умерла, и сказал: "Время косить сено, ковбой. Мне пора. Очнись, ты спишь стоя как лошадь", - и встряхнул, пихнул Джека, и скрылся в темноте. Джек услышал, как звякнули его шпоры, когда он вскочил в седло, слова "увидимся утром", фырканье лошади, стук копыт по камням.
Позже то сонное объятие застряло в его памяти как единственное мгновение безыскусного, магического счастья в их отдельных и трудных жизнях. Ничто не могло испортить это воспоминание, даже знание, что Эннис не повернул его тогда лицом к своему лицу, потому что не желал ни видеть, ни чувствовать, что это был именно Джек - которого он обнимал. И возможно, думал он, за эти годы они никогда не были так близки, как тогда. Пусть так, пусть так.
Эннис не знал о несчастном случае многие месяцы, пока его открытка Джеку о том, что ноябрь все еще, похоже, ближайший шанс встретиться, не вернулась обратно со штампом ПОЛУЧАТЕЛЬ УМЕР. Он набрал номер Джека в Чайлдресс, что он делал только однажды, когда Альма развелась с ним и Джек тогда неправильно понял причину звонка, проехав двенадцать сотен миль на север впустую. Все будет в порядке, Джек ответит, должен ответить. Но он не ответил. Это была Лорин и она говорила - кто? кто это? и когда он повторил, она сказала обычным голосом - да, Джек мчался по проселочной дороге на грузовике, когда взорвалась покрышка. Радиатор каким-то образом оказался поврежденным и взрыв отбросил его, с силой ударил железяками по его лицу, сломал ему нос и челюсть, и разворотил ему спину, когда он был уже без сознания. К тому времени, когда кто-то появился поблизости, он утонул в собственной крови.
"Они все-таки добрались до него с монтировками" - подумал Энис.
"Джека часто вспоминал вас", - сказала она. "Вы - его рыбак-приятель или охотник-приятель. Я должна была бы сообщить вам", - продолжала она, - "но не была уверена в том, как вас зовут и какой адрес. Джек держал большинство адресов своих друзей в голове. Это была ужасно. Ему было всего тридцать девять лет".
Вся бесконечная грусть северных прерий навалилась на него. Он не знал наверняка, как это произошло, монтировки или настоящий несчастный случай, кровь, заливающая горло Джека и никого рядом, чтобы перевернуть его. В шуме ветра он слышал сталь, ломающую кости, глухое дребезжание спиц обода колеса.
"Он похоронен у вас?" Он хотел проклясть ее за то, что она позволила Джеку умирать на грунтовой дороге.
Тихий техасский голос донесся по проводам. "Мы поставили памятник. Он говорил, что хочет быть кремированным, а пепел должен быть развеян на Горбатой горе. Я не знаю, где это. Так что он был кремирован, как он и хотел, и как я и сказала, половина его пепла была предана земле здесь, а оставшееся я отправила его родителям. Я подумала, что Горбатая гора была где-то там, где он рос. Зная Джека, это вполне могло быть место, где поют синие птицы и есть родник из виски".
"Мы пасли овец на Гобатой горе одним летом", - сказал Эннис. Он едва мог говорить.
"Его родители все еще в Лайтенинг Флат?"
"О да. Они будут там до смерти. Я никогда не видела их. Они не приезжали на похороны. Вы можете встретиться с ними. Я полагаю, что они были бы рады, если бы его воля была исполнена".
Без сомнения, она была вежлива, но тихий голос был холоден как снег.
Дорога к Лайтенинг Флат пролегала через пустынные земли с покинутыми ранчо, встречающимися через каждые восемь-десять миль - строения, зияющии выбитыми окнами сквозь сорняки, упавшие заборы загонов. На почтовом ящике можно было прочесть - Джон К. Твист. Ранчо было небольшим захудалым местечком, заросшим молочаем. Загоны были слишком далеко, чтобы рассмотреть в каком они состоянии, видно было только, что они в темных проплешинах. Крыльцо перед фасадом вело к крошечному, оштукатуренному коричневым дому из четырех комнат - две внизу, две наверху.
Эннис сидел за кухонным столом с отцом Джека. Мать Джека, крепкая и осторожная в движениях, как выздоравливающая после операции, сказала, "Хотите немного кофе, да, наверное? Кусочек вишневого пирога?"
"Спасибо, мэм, я бы выпил чашку кофе, но я не смогу сейчас съесть никакого пирога ".
Старик сидел тихо, его руки были сцеплены поверх пластиковой скатерти, уставившись на Энниса с сердитым, знающим выражением. Эннис узнал в нем распространенный тип людей, желающих быть затычкой в каждой бочке. Он не смог разглядеть много от Джека в любом из них. Вздохнул с сожалением.
"Я очень расстроен из-за Джека. Невозможно передать, как плохо я себя чувствую. Я знал его очень долго. Я приехал, чтобы сказать вам, что, если вы хотите, чтобы я развеял его пепел там, на Горбатой горе - его жена говорит, что он так хотел - то я был бы рад сделать это".
Повисла тишина. Эннис прочистил горло, но больше ничего не добавил.
Старик сказал: "Вот что, я знаю, где Горбатая гора. Он думал, что он был слишком необыкновенным, черт возьми, чтобы быть похороненным на семейном кладбище".
Мать Джека проигнорировала это, сказала: "Он приезжал домой каждый год, даже после того, как они поженились и он осел в Техасе, и помогал отцу на ранчо в течение недели устанавливать ворота, косить и всякое другое. Я сохранила его комнату такой, как и тогда, когда он был мальчиком, и я думаю, что он оценил бы это. Пожалуйста, если вы хотите, можете подняться в его комнату".
Старик сердито продолжал говорить. "У меня не было здесь никакой помощи. Джек говорил, 'Эннис дэль Мар, однажды я притащу его сюда и мы превратим это проклятое ранчо в картинку.' У него была какая-то неясная идея, что вы двое переедете сюда, построите бревенчатую хибару и поможете мне управляться с ранчо, и поставите его на ноги. Потом, этой весной, он загорелся притащить другого парня сюда, построиться и помогать мне с ранчо, какого-то его соседа-ранчера с нижнего Техаса. Он собирался развестись со своей женой и вернуться сюда. Но, как и большинство идей Джека, этому никогда не суждено было сбыться".
Итак, теперь он знал, что это была монтировка. Он встал, сказал, что вы правы, он хотел бы увидеть комнату Джека, вспоминая одну из историй Джека об этом старике. Джек был обрезанным, а старик - нет; это беспокоило сына, когда он обнаружил анатомическую разницу во время одного жестокого происшествия. Ему было три или четыре, рассказывал он, и он всегда добегал до туалета в последний момент, сражаясь с пуговицами, сиденьем, высотой унитаза и часто не попадал струей куда надо. Старик бесился из-за этого и однажды превратился просто в сумасшедшего. "Христос, он сорвал с меня тряпье, свалил на пол ванной, связал меня своим ремнем. Я думал, что он собирается убить меня. И потом он сказал: 'Ты хочешь узнать, как это, вечно все зассывать? Я покажу тебе', - и он достает свою штуку и мочится на меня, обоссывает всего меня, потом бросает мне полотенце и заставляет меня вытереть пол, собирает мою одежду и стирает ее в ванне, стирает полотенце, я захожусь в криках и рыдаю. Но, пока он поливал меня на полу, я заметил, что у него есть кое-что дополнительно, чего у меня нет. Я заметил, что меня обрезали по-другому, как подрезают уши собакам, или как зигзаги по краям почтовой марки. Нет никакого способа это исправить".
Спальня, к которой вела лестница с высокими ступеньками, с особенным ритмом восхождения, была крошечная и жаркая, заливаемая полуденным солнцем сквозь окно на западной стороне, вмещала в себя узкую мальчишечью кровать вдоль стены, запятнанный чернилами стол и деревянный стул, пневматическое ружье на вручную выструганной полочке над кроватью. Из окна открывался вид на гравийную дорогу, протянувшуюся на юг, и ему пришло в голову, что в молодости это была единственная дорога, которую знал Джек. Ветхая фотография темноволосой кинозвезды из какого-то журнала была прикреплена на стене рядом с кроватью, кожа кинозвезды стала пурпурной. Он мог слышать, как мать Джека включила воду, наполнила чайник водой и поставила его на плиту, приглушенно задав вопрос старику.
Гардеробом служило небольшое углубление, с деревянной штангой, занавешенное выцветшей кретоновой занавеской, отделяющей его от остальной части комнаты. В гардеробе висело две пары джинсов с заутюженными стрелками, аккуратно расправленных на металлических вешалках, на полу стояла пара изношенных сапог, и он подумал, что помнит их. В северной стороне гардероба, в крошечном проеме в стене, было потайное место, и здесь, вытянувшаяся от долгого пребывания на гвозде, висела рубашка. Он снял ее с гвоздя. Это была старая рубашка Джека, времен Горбатой горы. Засохшая кровь на рукаве была его собственной кровью - сильное кровотечение из носа в последний день на горе, когда Джек, в их акробатической схватке-потасовке, сильно заехал коленом по носу Энниса. Он останавливал кровь рукавом рубашки, кровь, которая была везде вокруг, покрывала их, но не остановил. Рубашка казалась тяжелой, пока он не заметил, что внутри была другая рубашка, и рукава ее были тщательно заправлены в рукава рубашки Джека. Это была его собственная рубашка-шотландка, давно потерянная, как он думал, в прачечной, его грязная рубашка, с порванным карманом, оторванными пуговицами, украденная Джеком и спрятанная здесь внутри рубашки Джека, точно две кожи, одна внутри другой, две в одном. Он прижался лицом к ткани и медленно вдохнул, ртом и носом, надеясь уловить слабый запах дыма, и горной полыни, и кисло-сладкий запах пота Джека, но не было никакого реального запаха, только память об этом, сила очарования Горбатой горы, от которой ничего не осталось, лишь только то, что он держал в руках.
В конце концов, отец отказался отдать пепел Джека. "Вот что, у нас есть семейное кладбище и его место там". Мать Джека стояла у стола, вырезая сердцевину из яблок острым, зазубренным инструментом. "Приезжаете еще", - сказала она.
Спускаясь вниз по дороге, похожей на стиральную доску, Эннис проехал сельское кладбище, обнесенное провисшими проводами, крошечный огражденный кусочек земли посреди прерии, несколько могил, украшенных яркими пластмассовыми цветами, и он не хотел знать, что Джек остался здесь, чтобы быть похороненным в этой унылой пустыне.
Несколькими неделями позже, он побросал грязные попоны со всего Стоутамайра в кузов пикапа и отвез их на мойку Куик-Стоп-Кар-Вош, чтобы вымыть их под сильным напором. Когда влажные чистые попоны были сложены в кузов грузовика, он зашел в магазин подарков Хиггинса и стал копаться в стойке с открытками.
"Эннис, что ты хочешь откопать в этих открытках?", - спросила Линда Хиггинс, бросая мокрый коричневый фильтр от кофе в мусорное ведро.
"Местечко - Горбатая гора".
"В графстве Фримонт?"
"Нет, здесь, на севере".
"Я ничего из этого не заказывала. Дай-ка глянуть в каталоге заказов. У них есть они, значит я могу заказать для тебя сотню. По-любому, я собиралась заказать побольше некоторых открыток".
"Будет достаточно одной", - сказал Эннис.
Когда открытку прислали - тридцать центов - он прикрепил ее в трейлере, медными кнопками, каждый уголок. Под ней он вбил гвоздь, а на гвоздь повесил металлическую вешалку с двумя старыми рубашками, оставшимися от Горбатой горы. Он отступил на шаг и смотрел на композицию, сквозь несколько жгучих слезинок.
"Джек, я клянусь..." сказал он, хотя Джек никогда не просил, чтобы он поклялся в чем-либо и сам ни в чем не клялся.
Примерно в это время Джек стал приходить в его сны, Джек был таким, каким он впервые увидел его, с волнистыми волосами и улыбающийся, с зубами как бакс, говорящий, что пора брать их мешки и тащиться в контрольную зону, но банка с бобами и выпрыгнувшей из нее ложкой, которые балансировали на бревне, и это выглядело как мультипликация в аляповатых цветах, придавали снам привкус комичной непристойности. Ручка ложки была тем, что могло быть использовано как монтировка. Иногда он просыпался с чувством горя, иногда со старым ощущением удовольствия и облегчения; иногда мокрой была подушка, иногда - простыни.
Осталось некое белое пятно между тем, что он знал и тем, во что он пытался поверить, но ничего нельзя было сделать с этим, и, если вы не можете разобраться с этим, то вы должны с этим смириться.